Постник Евстратий: Мозаика святости

Иаков тихо утешился милым браслетом, что на днях подарил Мириам: синее прозрачное стекло с золотыми на нем завитками так мило легло на легкую ручку дочурки. Уплощенный браслет как будто родился для дочки. А нитка патовых бус, а прово лочный браслет, из бронзы, между прочим! А серьги к нему, а серебряный перстень с плоской жуковиной. Правда, перстень был сильно уж великоват для тоненьких пальчиков милой девчонки, но не Саре же его отдавать. Так, похвастаться можно, и всё. Жди, пока в приданое девке пойдет, а там пальцы её разжиреют, если в мамашу пойдет.

Приданое, сватьба, это потом. А сейчас можно приняться за мать. Зажилась старая дура, хватит. Корми и пои, а толку на грош. С утра до ночи или на кухне жрет все подряд или талдычит с бабёнками, сплетни разносит. Хватит, свое пожила! Конечно, спасибо ей за дочку, за дом, но что-то уже заживаться стала старуха. А если бы он сегодня не вовремя подошел? Ей, видите ли, сплетни на улице дороже невинности внучки становятся. Нет, уж, позвольте! Решения он принимал достаточно быстро: научила торговля, и тут мешкать не стал.

С утра рабам строго-настрого было приказано: старую не кормить. Воду давать только раз в сутки, и то вечером. Всё! Провинившимся – кандалы. Или на скорую распродажу, туда, к Фатимидам, в далекий Египет, где или на буйной войне голову сложишь или от дикой жары пропадешь.

Бабка промаялась очень недолго…

На упокойном обряде Иаков рыдал, ой, как рыдал! Плакала Сара, ни на шаг не отходя от дочурки, обливалась слезами хорошенькая Мириам. Их все жалели. Выли соседки, оплакивая свое затянувшееся бытие, выли, как знали, тихонько шептались: «уморил, ой, уморил Иаков старушку свою». Да волен хозяин и в жизни девичьей, и в жизни жены, и матери старой. Ну что же, пожила она ведь неплохо, вон, сколько золота Иаков ей отрядил. Богатый был похорон, очень богатый. Местное кислое виньицо разливалось строго по чину: вначале эпарху, знати великой, что честь оказала домишку его. Ночью рабы допивали обливки, поминали старушку. Безвредная, в общем, старушка была. Могла и с ними, с рабами, если в настроении пребывала, и в кости сыграть, и винишко допить, что от мужского хозяйского пира оставалось. Хлебала винище наравне с мужиками. Веселая старушенция умерла, рабы по грустили, поплакали над умершей, доели хлебцы – всё быстро забылось.

ПИР

Чуть не подрались: подавать на стол властителям судеб барабульку иль нет? Неказистая на вид рыбка вкуснотищи была величайшей, но это когда раскусишь. А как подавать, если рыбка мала, некрасива на вид. Византийские гости, порода из бало ванных властью да жизнью, а мы им барабульку на стол? Ругались, рядились и ждали эпарха: пусть сам рассудит, что подавать императоровым людям на стол. А пока стелили белейшие льняные скатерти-покрывала на стол, гоняли рабов и рабынь к колодцам по воду, и плескавшаяся из кувшинов вода промочила дорожку к дому стратига.

Ромеи суровы: посты соблюдают и чтят, а перед пасхой особенно. Хорошо, хоть рыбу подавать разрешалось к столу. А так, пропадай: корка сухая да водицы глоток обычная пища монахов. Посланник со свитой туда же: сутки на море, а в рот что камней побросали, только воду и пьют. Качка не качка, штилем не штиль, а пост оставался постом. Суровые ромеи за дорогу устали, исхудали лицом.

Барабулька и кстати!

Отозванный в Константинополь стратиг еще не вернулся (боялись и думать, вдруг не вернется, император крутехонек, ох, как крут и горяч), потому и ждали эпарха. Он оставался по старшинству фемой распоряжаться, командовать да владеть, коль катепан разрешает.

Тут же крутился и катепан (буквально – верховный): Никанор Каматир был вторым человеком в Климатах Херсона.

Эпарх томился с гостями по храмам, а тем мало было всю утреню отслужить. Из храма Богородицы Преблагой пошли по святыням, по храмам да склепам, и ведший монах как будто бы в пище и не нуждался, а с ним и все остальные, даже посланник.

К дому стратига добрались к полудню, даже рабы утомились.

Зато со всего города успели насобирать из лучших прасолен гарос, рабы только что не бегом (или «гарума», «гарон» – местный соус рыбный) тащили его.

Умельцы Херсона добились славы особой: соус гарума готовили строго по схеме. Два месяца вялили на солнышке рыбку, как есть с кишками, жабрами, кровью, ругая рабов, если не часто её ворошили, заставляя руками подбрасывать чаще и чаще горькую соль. И только потом опускали в цистерны, или по худости, в какой-то сосуд, дожидаясь, пока гарума сквозь сито корзины потечет, избавляясь осадка.

Рецептуру хранили в секрете. Наврали даже в энциклопедию для хозяек «Геопоника», куда рецепт дать-то дали (куда же деваться!), а вот соль указали не так, не десятую часть, как отцы-прадеды полагали, а больше.

Вот и добирались к ним корабли со всей Византии за соусом местным, называя кто как, кто гарума, кто гаросом, кто вовсе гарон. Коверкали только название, сам соус знай себе королевал над другими приправами роскошной империи.

И пока жива Византия, гарума любому нужна, коли карман дозволяет.