Постник Евстратий: Мозаика святости

«Зато императора они знаешь, как любят! С чернорясыми он день да и ночь готов толковать, а с нами..» И отмахнулся рукой куда-то в сторонку.

Царедворец лукавил: приближенный к императору страж, уже и почетный, знал многое, ему доверялось тоже многое. Быть в страже самого базилевса, это уже не просто почет, это само доверие императора. И только такому доверенному человеку мог он отдать свой приказ базилевса, писанный красным чернилом.

Но протоспафарий, по-новому, звавшийся «севаст», «севастократор», императорский хлеб ел недаром. Он многое знал, многое ведал, много умел говорить, еще больше помалкивать. А самое лучшее, что умел делать, это слышать и слушать, в том числе и эпарха, ведь крещёный еврей был уже на примете.

Ввечеру пьяный бред кончится, уснет свита патриция, а он, протоспафарий, примет катепана: второй человек в климатах знал всё в Херсонесе, как севастократор знал всё во дворце базилевса. Катепан давно ждал с докладом, ждал терпеливо, знал, что в случае выгоды и удачи стратиг полетит, и он, катепан Никанор Каматир встанет на место стратига.

Пусть маленькое между ними различие, для местных почти незаметное, но все же, но все же стратиг везде первым, он лишь второй. Второй и только второй. И даже в постели прекрасной Демитры он только второй, злосчастный второй. Он умней и красивей, он сильней и богаче, а все же второй.

Умен был стратиг, царедворец умелый, и скинуть его повода не было вплоть до сего злосчастного дня. И вот, наконец, он первым узнал о позоре стратига.

И неустанно вливал в мозги Константина-севанта главную мысль: пропустить казнь монаха ритуалом убийства презренным иудейским отродьем, как низко пал стратиг Херсонеса. Пусть сейчас он в отъезде, это ещё не причина, раз распустил он людишек в Херсоне.

А патриций, внимая речам катепана, думал свое: «Херсаки распоясались, это уж точно. Полгорода можно казнить за такую провинность!»

И, как будто сейчас, видел в покоях дворца, как писали Комнину красным чернилом указ:

«Казнить жида как иуду, ибо он казнил инока, как Господа Нашего, и иной смерти не достоин! И не забудьте в ладонь его вбросить тридцать серебреников – с дьяволом расплатиться!»

И короткий размашистый почерк Комнина внизу на указе: КОМНИН. И личный императорский перстень печатью клеймил этот наказ, грозя двуглавым орлом непокорным.

И потому за столом, слушая льстивые речи эпарха, он изучал, как изучают комашек и мушек в музеях дворца, беспристрастно и молча. Слушал речи, поддакивал глупцам за столом. Потом пригодится в узде их держать в метрополии сладкой, вдали от этих грязных отсталых херсаков, что умудрились даже на пир явиться в штанах. Расшитые порты (штаны) так смешили. Близость варваров сказалась на этих, на херсаках, вон, умудряются не только штаны одевать, да еще расшивают их красною нитью. Да, от варваров они недалече ушли, несмотря на прекрасные вина и вкуснейший соус гарон-гарума.

Катепан тот умнее, не льстил, пить вроде пил, а вроде не пил, предпочитая разбавлять винище водой, как и положено греку. И говорить мог ровно столько, сколько требовалось по его чину, чину второму в этих климатах окраины Византии.

Они были очень похожи нутром два царедворца, ждавшие часа, и потому потянулись друг к другу протоспафарий-севаст Константин и катепан Никанор. Друг друга нашли два паскудника, два интригана.

В тишине теплых покоев, где окна закрыты тяжелой завесью из парчи и муслина, они долго беседовали, выясняя причину, повод и меры. И, когда к ним неслышно и скоро зашел Захария, закончивший обход главных церковных владений Херсона, вот тогда началось!!!

И только тогда, наконец, понял народ, зачем в Херсонесе дромоны!

Фанаил

Иудей был красив, не просто красив, а прекрасен. Ничего бабского в его внешности не было, а оторваться нельзя. Черные волосы, густые, вились кольцами так, что любая модница губы закусывала от зависти бабской. Брови густые, дугой, нос ровен, как будто римлянин подарил. Вылепленный нежным резцом ваятеля профиль, такой хоть сейчас на монеты. Губы чисто мужские, очерчены так, что ни миллиметра прибавить или убавить вовсе нельзя. Округлая борода вызывала завистливый взгляд бородатого же любого ромея. Рост мелким на зависть. Стан ровный, прямой, поступь почти величава. Что ни оденет, все ровно и точно.

Если одним лишь словечком всё передать – мера, то есть образчик породы мужской, совершенство. Придраться нельзя ни к рукам, ни к ногтям, ни к ступням. Ну нет у него изъяна ни одного. Хоть бы в насмешку его наградили голосом хриплым, как у павлина, хотя бы заикой позволил стать ему Яхве. Но голос певуч, с редким бархатным баритоном. Хоть бы вспыльчивый нрав был ему в наказание, однако спокоен и ровен характер, улыбка всегда на устах.