Постник Евстратий: Мозаика святости

Простить не могли самое главное Алексею Комнину. И до него, и после будут подниматься к императорскому трону разные люди, тому империя знала много примеров. Но чтобы нарушить главную заповедь каждого, кто дорвался до власти, это уж слишком.

Первая заповедь – ты должен предать. Мать или брата, соратников или тестя – предай. Предать нужно всех, особенно тех, кто помог дорваться до власти ибо предай, пока сам предан не будешь. Предашь, и не надо искать для приведших тебя к вершинам почестей, должностей, приятного звона монет. Предай, и, пожалуйста, властвуй. Предашь, и хочешь, казни, хочешь, отправь их в почетную ссылку в тот же Херсон или в пиратскую гавань Калос Лимена, но только – предай!

Патриции распалялись от собственных мыслей, таившихся в глубине серых извилин, вино требовало дани, и все громче таённые мысли лезли наружу, изливаясь мутным потоком речей.

Бояться уже не боялись. Худые патрицианские речи Комнину не внове, и император правил, не озираясь на лай знатных родов. Соглядатаи всё ж донесут, куда надо, кто, что и как говорил, кто сколько выпил и съел не по чину, кто запустил в императора камень, и потому эпарха в его гостеприимстве не останавливали: империя выгоду знала во всем.

Тысячелетие цвела гордая Византия, тысячелетие учила свою агентуру, доводя до совершенства умение слушать, слышать и доносить.

Да и на дармовщинку поесть каждый сумел, все экономнее будет казну-то считать.

Тайная служба жила широко. В свите чуть не каждый второй состоял на учёте, чуть не каждый второй теперь распалялся, кидая в базилевса камни обиды, ибо чуть не в каждой родне найдутся обойденные славой. Патриции ждали свой час, да старились вместе с ожиданием, а император правил больше пятнадцати лет, и умирать не хотел. И свергнуть его не смогли: не хватило силёнок?

Да, не смогли! Император силен был не только стражей варангов да мощью полков катафрактов, нет, он был силен, если можно выразить так, тылами. Крепкой семьей, прежде всего. Императрица Ирина Дукиня, дочь кесаря Андроника Дуки, была верной доблестному муженьку, дети послушны, кстати, пока. Бунт Анны Комнин будет только по смерти отца, но это случится нескоро, в 1118 г. Мать Анна Далассина ему не вредит, а, с точностью наоборот, помогает сыночку удержаться на троне. Нет, Алексею Комнину дал Бог долго прожить в дружной семье, и долго править на троне.

Хотя влить отраву сонному в ухо каждый сотый не прочь, или подговорить пьяных варангов и, потом поди докажи, чьи это заячьи уши торчат после каждой разборки, заговора иль мятежа.

Потому и держал громадный штат тайных агентов. Семья то семьей, да мало ли завистников земля носит из ближних и дальних льстецов.

Лилось вино, вместе с ним лились пьяные речи.

Эпарх койнэ знал как свой, где и поддакивал, где и кивал, где гкхымал в знак солидарности, чиновник был якобы свой и должность ему позволяла бегать в своих, пусть на подносках: не каждый-то день дромоны в Херсон прибывают.

Саднила задняя мысль: почему никто не обмолвился о цели прихода армады? В чем тут беда? В чем состоит подвох? Император-солдат далеко не дурак. Империя твердо запомнила это, за года непрерывного бдения император приучил подданных понимать, что с ним шутки плохи, в «случае кое-чего».

Это его знаменитое «в случае кое-чего» империя знала до последнего замурзыки: Комнин «кой-чего» применял, не жалея. Кое-чего, и голова удалого падала с плеч, кое-чего, и горела вилла банкира, кое-чего, и неслась конница вскачь, добивая врага. Да, его «кое-чего» многого стоило.

Объевшиеся до блевоты, опившиеся до уссачки патриции молчали о главном, о цели прихода дромонов молчали.

Эпарх уж устал, истекая дежурною лестью, как понял в конец надоевшего пира, что эти патриции сами не знают, для чего их сутки назад тащили на корабль из теплых постелей приятных матрон, плыть на север, на Херсонес заставляли.

Посланник хотя надувался спесью безмерно, вспоминая о поколениях и поколениях своих предков, вплоть до латин, хотя поругивал как бы и нехотя императора Алексея, хоть и лакал, налегая безмерно на алустонские вина, о цели приезда только мычал, шевеля тонкими перстами знатного аристократа, брызгая во все стороны лучами алмазов на перстах своих. А о цели похода ни тебе слова, ни даже гу-гу.

Все, что смог выродить: «Захария и та, его чернорясая братия, провожалась странно. Солдаты, упряжки, кони и люди, все поступили в его повеленье прямо перед отходом. Четкие марши бравых солдат, приказы с красной печатью Главного Дома, все подчинялось Захарии, а не мне. Что за монах? Откуда я знаю, много их чернорясых в империи нашей, в Константинополе только столько церквей. Да и монастыри только плодятся, скоро до патрицианских владений доберутся, черные рясы».

И уже обращаясь к эпарху на «ты», повторил:

«Ты не смотри, что они так худы и невзрачны. Монастыри их богаты, людом полнятся, чай, десятину каждый платит исправно. Для кого десятина– полушка в кармане, а для меня?» И перечисляя отсчеты, все брызгал и брызгал блеском перстней. И уже шепотком: