Постник Евстратий: Мозаика святости

Я посылаю к вам пророков и мудрых,

И книжников; а вы иных убьете и

Распнете, а иных будете бить в синагогах

Ваших и гнать из города в город,

Да придет на вас вся кровь праведная, Пролитая на земле, от крови Авеля Праведного до крови….

Истинно говорю вам, что все сие придет На род сей!

(Евангелие от Матфея. гл.23: 34-36)

Пасех удается на славу! Марта двадцать восьмое число, а будто апрель или солнечный май. Солнце объяло могучую землю, холмы цветут, девичьи лица цветут, синее море брызжет, играя волнами; вдалеке стайка дельфинов резвится в дымке тумана, позабыв о хищной белуге, тоже играют на солнце.

Детвору на холм не брали, женщин тем более. С подёнщиками расплатились местной медью дрянной, хватит и этого. Те и подались в Херсон пропивать-проедать заработанное. Немого Егорку оставили: что немой кому скажет, да к тому же он раб, не свидетель он против хозяина. Стар словянин, можно подумать, придурок, а что с убогого взять? Помычит, помычит какой-нибудь не менее старой, чем он, словянской дурехе, которую отогнали с её пасовища подалее в овражки ближе к стенам восточным. Там ей и безопасней и попрохладней.

Еремеевна согласилась. Пастушонок умчался обедать, сама старая коровёнок отогнать не могла, так рослые ребятушки помогли, такие добрые молодцы, дай Бог им здоровья.

Между собой говорили по-своему. Бабка не поняла их короткий окрик добровольным помощникам вернуться скорее. Поклонилась оставшимся у креста: спасибо, родные, уважили бабку.

И на холме, кроме кучки евреев, быть некому было: пастушонка так укормили, что почти относили к сонному стаду, где и Еремеевна вздремнула, присев на пенёчке. Усталые ноги дрожали, поди-тка, сколь отходила на старости старой.

На холме пооставались только свои.

Человек этак двадцать скучилось у креста, степенно и строго обсуждая дела, торги и прибутки (прибыль), заодно осудили мастеровых, чтоб у них руки отсохли за такую работу. Крест колыхался на вершине холма: «нет, чтоб поставить прочно, вырыв яму поглубже, и крест прикопать, глядишь, и стоял бы ровно и прочно».

Обсуждали-сосали нехитрые новости. Бело-серый крест пах смолою, росой исходили желтые капли по дереву, сочась на свежую землю, как кровь: кап-кап, кап…

Ждать приустали, однако приличие не позволяло негодовать на эпарха и Фанаила, что припозднились, толпу не жалея.

Наконец оживились: снизу, как будто из старых замшелых склепов иль катакомб медленно-медленно двигались люди, эпарх, обильный пот вытирая со лба и ладоней, затылка и шеи, и Фанаил, шедший строго и прямо, торжественно, как знаменосец.

Его строгость момента передавалась толпе: будет что-то нечастое, раз этот «медовый сиропчик» так строг и внушителен.

За Фанаилом двое прямых молодцов тащили кого-то, закованного в кандалы. Нечто немощное, исхудалое так, что сквозь ребра море как будто виднелось, ползло в кандалах, припадая на ноги. Падал, вставал, падал, вставал. Вроде не пьяный? Лохмотья, что когда-то чисто по крою опознать можно как саван, что носят монахи, почти не скрывали голое тело.

Папа Мартин

И снова марево полусна.

Ни деревца, только сине-голубые заросли дикой колючей травы ветер гнёт вниз днем и ночью, утра туман стелется над холмом. Везде дичь, запустение.

Холм давно позарос дикой травою, поросли диким мохом тропинки, дорожки, что раньше так густо вились у холма.

Кладбище старое со старым же храмом, люди явно забыли о старых гробах.

У подножья скалы, что разделом водным служила между зеленью жизни и склепью могильной, высится храм.

В полумраке сонного марева чудится храм, чудный, крестообразный. Раз крест, значит, храм посвящен Богу Единому, Христу несравненному, распятому на кресте.

Раз крест, значит, вечное успокоение.

Ниже и ниже ступеньки ведут от подножия храма в глубину вечного мрака затишья.

Храма громада посвящена одному Богу Единому и в честь Его верного раба, папы Мартина.

Вспомнилось, как в пещерах, когда дрожали от хлада и глада, отцы начинали диспут. Братия разгоралась, кипела, огонь был в глазах. Помнил и этот странный, как тогда ему показался, диспут о папах.

О Мартине папе вспомнил один, в спор включился другой. Спорили долго, сумбурно: давно, ой, давно, империя знала верного папу Мартина.

Старый-престарый, больной, он чистым дыханием не осквернял веру святую. Пошел против юного базилевса. И патриарха не праздновал папа.

Монахи делились: пусть православие, и вера одна, но Божества суть все равно никому до конца не понятна, ибо суетна жизнь человека, бьется мыслею, бывает, о невозможное.