Постник Евстратий: Мозаика святости

Господь Вседержитель побеспокоился о теле его. В храме Матери, Девы Марии, за стенами города на расстоянии стадии был выстроен храм, великолепный, живой – меморий Мартину – слава! Велик храм и светел: Влахернский храм могуч, гробницы у храма в мраморе, что везли издалека, мрамором или мозаикой настелили полы.

Чтили живые папу и инших (иных, других) святых: епископов херсонесских, Сергия и Вакха.

Чтили, чтили, да и …забыли…

Века пролетели, стрелою промчались года.

…В мареве сна видится узнику храм, что стоит величаво у Карантинной (Карантинная бухта – район Херсонеса) среди тысячи малых гробниц, видятся толпы паломников, что идут поклониться святейшим мощам Херсонеса.

Текут люди с Боспора, с Севера и востока Причерноморья, спешат поклониться мощам. Спешат поклониться, покаяться и получить исцеление.

Столько людей спаслось, исцелилось за года и века, что над степью и морем летели, как стрелы.

Но запустел старый храм, забылися люди.

Прах Мартина упокоен в ином месте святом, в церкви святого Мартина в Риме.

А могила-гробница и храм в Херсонесе забыты, заброшены: народ пакостен стал, даже к святым.

Особенно люди от власти, эти своекорыстны жадные прилипалы.

Меняются времена, а жадность градоначальников и их прихлебателей меры не знает, топча святыни и святость.

Полумрак-полусон: о славе ли речь, о достоинстве мужа, о крестных страданиях?

Зачем этот сон? А, может, не сон? Он Херсонеса не знает, а как будто жил здесь сто лет и еще тысячу лет здесь жить будет: камушки храмов, мощи святых, свечение храмов, старых, забытых: тянется к Богу незримая цепь святости ореола.

Что ж люди? Забыли? Ну что же, придет время, и вспомнят!

Всё знает и помнит, всё ведает лишь Один Свят Божество, Ему и хвала! Что воле Божией противиться? На Него уповаю! И пою (запекшиеся от застарелой жажды губы не поют, едва что шепечут псалмы: «На Тебя уповаю! Спаси от гонителей и избави меня, Господь судит народы. Суди меня, Господи, по правде моей и по непорочности моей во мне. Да прекратится злоба нечестивых, а праведника подкрепи. Щит мой – в Боге! (Псалтырь, 7).

(Монофелитами в православной церкви называются лжеучители, которые утверждали, что во Христе Спасителе хотя и существо Божеское и человеческое соединились не раздельно и не слитно, но воля человеческая была совершенно поглощена, так сказать, волею Божественной, потому монофелиты и признавали за Богочеловеком только одну Божескую волю (История церкви, Иннокентий).

В инкерманском монастыре, носящем имя Святого Климента, хранится часть мощей Святого Климента, а вот мощей папы Мартина, к сожалению, в Херсонесе-Севастополе нет.

И опять примарилась мать

Жёлтое солнце блуждало по чистому полу, оставляя квадратики ярко-желточного тона. Чисто вымытый пол источал ёлочный аромат, парком поднимавшийся с белых досок. Выскобленный дворовыми девками добела, он отдыхал, отдавая чистым парком свой аромат.

Котенок тихо резвился, то бегая за солнечными бликами на белом полу, то приближаясь и вновь отдаляясь от матери, незаметно стараясь раскатать клубочек тонких нитей красной шерсти. Мать незлобно ногой отодвигала котенка, мило сердясь: новомодное трудное дело тонкой вышивки на белом полотне давалось так трудно! Мать, совсем как девчонка, закусила губу, высунув язычок: как трудно давалась эта женская работа. Над ней тоже беззлобно подтрунивала подружка Мотя, тиуна дочка, принесшая в дом боярскую моду – вышивки творить. Мать старалась сделать стежки быстрее, да никак не получалось. Тихо смеялась Мотя, тихо резвился котенок, тихо сердилась мать, тихое солнце вливалось жёлтым потоком в белую горницу.

Всё это было, всё это звалось одним тихим словом – счастье!

Детское счастье трехлетки дитяти полоном времени покрылось пологом, а вот мороком памяти поднялось из полога времени, поднялась завеса времён, и мать примарилась осколочком счастья…

Матушка, матушка, к горлу комком подкатило, не проглотилось матушки имя, обпекшийся от засухи рот прошамкал «матушка, мама!». Туман времени клубочком свивался, скатывался, как шерсти красной клубок, в темные уголки скальной склепа-пещеры.

Лица матери он не увидел, а так хотелось вглядеться в матери очи.

Светлые теплые очи родной матуси, как в них нуждался дряхлый монах, но светлое лицо матери удалялось, расплывалось в клубах тумана, а ощущение счастья длилось мгновением вечности.

Так удержать хотелось это наполнение счастья, которое бывает только в детинстве, когда сыт, когда солнце вливается в горницу мамы, когда тёплый пушистик-котенок трется об ноги босые. Когда матушка рядом, просто находится рядом: мать не смотрит на чадо родное, занята новой забавой, вышивкой красным по белому полотну отцовской рубахи, изредка отодвигая белого котенка. А все равно матушка рядом, да даже не рядом. Матушка – в нём, наполняя его волнами счастья. Знал, никто не обидит, не обзовет, ведь матусенька рядом. Полное ощущение беззаботности жития и казалось, так будет всегда.