Постник Евстратий: Мозаика святости

В то утро в храм торопилась, ну ровно на сватьбу, чуть не бежала, несмотря на преклонные лета.

В церкви, у свечек, стояла девица: молода, высока (старуха поморщилась), синий плат закрывал лоб и ланиты, черная брошь скрепляла углы синего плата. Просто одета (старуха поморщилась вновь), просто стоит. Синие очи опущены к низу, но взгляд дивной старухи удивил юну девицу. Заалела, крапинки пота появились на спинке ровного носа.

Как из-под земли возле девицы встала старуха. Губы жестко поджаты, узорчатый плат не скрывал сизых волос; старуха отжала непрошенную глазастую старуху прочь от Отрады.

Лидия не поняла мамка не мамка, нянька не нянька, но точно, спуску не даст, обидишь девчонку, так старуха последние косёнки повырывает.

Сын появился, неспешной походкой подкрался до матери, встал рядом, свечку поправил. Отрада опять заалела, сейчас поняла, что за старуха пялилась на нее чуть не пол-службы.

Этот дядечка уж месяца три как в бедную церковь захаживал, щедры поклоны покладывал, щедры дары приносил в едва не убогий храм на окраине Киева.

Сырые стены храма были пусты: на дивные фрески у паствы куны (деньги) собрать старый священник из словянского племени стыдился сбирать, ибо паства бедна. Окраина Киева едва выживала, боярская челядь сюда не захаживала, а люди большие, лутчие люди в храм дорожку не ведали или забыли.

Словянским попам жилось много хуже, чем грекам чернобородым. Как привез князь Владимир чёрных попов, как отдал им святую Десятинную церковь, так худо пришлось словянским попам.

Окраина Киева более к языческим идолам бегала, круги кружила, мёдом мазала уста идолищ поганых, а дорожка к храму зарастала травой.

Да месяца три так назад подскакал на резвом коне боярин, с приказом от князя церковь осмотреть, нет ли потребы, большая ли паства, ревнителен ли настоятель храма сего?

А близ храма Олёнка-Отрада стояла, ждала няньку свою, престарелую Людмилу. А та и замешкалась в храме. Заболтавшись, старуха матушке настоятеля болезни свои жалела, причитывала.

Боярин было гневно окрикнул деваху: чего у ворот под копыта коня норовишь? Да осекся. Как увидел синим синие очи её, что, как весеннее небо, как цветочки-василёчки на поле, так и замерла брань, не вышла на волю.

С тех пор и повадился в церковь похаживать. Батюшка-поп не нарадуется: в церкви и боярин, и челядь его гривны, куны покладывает, а на новую рясу боярин лично деньги пожаловал. Чего же противиться хорошему человеку!

Олёнка матери долго про дивного старого лысого из лутчих людей не рассказывала, было и стыдно, и страшно. Да нянька секрет не сдержала, матушке разболтала, сорока бесхвостая. Олёнка в светелке часто мечтала о суженом баском, белолицем, с синими, как и у нее, очами.

А тут дядька, лысый, с усами, ну как у кота. Прыскала девка смешком, а всё тешило, что такой старый дядька глаз с неё при службе в храме не сводит. Иноди и креста не положит, как надо, приоткроет свой маленький рот, да с неё черных очей не сводит.

И тешило, и пугало внимание боярского рода. Мать бояр не любила, считала их жадными, грубыми и жестокими. Потому и не казала матери, боялась, ругаться начнет, или так глазами сверкнет, что и попа к лавке пристынет.

Да от судьбы не открестишься, не отвернешься!

На Покрова, на первые-то снега, (15 октября) мать вместе с дочкой да младшим сыночком, отроком юным, пришла в храм вместо старой Людмилы. Та прихворнула, шум в ушах да чёрные точки перед очами шагу не дали ступать, и нянька лежала, охая каждые пять минут.

Не отпускать же девку одну, хотя и к храму господнему, чай, не язычники мы, а христиане.

У паперти и повстречались. Знатный боярин Словята с матушкой родной, неспешно вел беседу с настоятелем храма о празднике, что Царица Небесная люду пожаловала.

Мать из храма долго не выходила, покладая поклоны иконам святым, дети стояли рядком, едва переминаясь с ноги на ногу. Ноги устали, в храме долгая служба терпения требовала, а так хотелось на воздух, вздохнуть полной грудью чистый воздух, уже легонько коловший предвестием холода. Утренний иней, наверно, растаял, легкий ледок на лужицах тоже, но крепкий ледок на обочинах не наезженной колеи так хотелось ломать застоявшимися ногами.

Наконец, мать пошла к выходу. Дети за ней.

Отче, настоятель храма сего, давно догадался, что старший боярин беседу ведет, времечко тянет, ждать пожидает, когда же из храма юная синеглазка сбежит.

Из храма вышла быстрым шагом стройная жёнка. На боярыню вроде не схожа, на огнищанина жёнку тоже не схожа, взгляд волевой, жёсткий и добрый одновременно. Вдовий платок не оскудел ее лик: лицо свежо и спокойно. Деточки рядом, высокие оба, стройны, как топольки, синеглазы и юны. Мать, поклонившись божьему храму, повернулась лицом к ограде ворот, собираясь спускаться по лестнице храма, оглядела стоявших у храма, оценила мгновенно всю сцену, вздохнула: разве можно противиться дочки избранию, и отрада души, Отрадушка-дочь была выдана замуж за лысого знатного воина.

Набег

Набег печенегов случайным то не был!