Посторонний человек. Урод. Белый аист

Прошло полчаса, а может, больше, когда, наконец, рядом со мной скрипнули ботинки Софьи Ивановны. И опять, как в прошлый раз, она спросила, почему я не ушел домой.

Тут я совсем забыл, о чем хотел с ней поговорить, стоял и смотрел на тетради, которые она держала в руках. А она не просила помочь их донести, она тихо пошла к выходу. Я поплелся следом. А что мне было еще делать?

Софья Ивановна сразу, по-честному заявила, что не хочет слушать меня, не поверит ни единому моему слову. Достаточно. Ей уже пришлось краснеть за мой поступок.

— Странный у тебя характер, Юра, — упрекнула она. — Я не уважаю таких людей, которые дают слово, а потом подводят. С ними я не хочу знаться.

Я попросил Софью Ивановну выслушать меня в последний раз, и больше она меня никогда, никогда не увидит в классе.

И опять, как тогда, Софья Ивановна тихонько улыбнулась...

Я проводил Софью Ивановну до самого дома и рассказал обо всем. Только когда она уже скрылась в подъезде, а я повернул на свою улицу, мне вдруг вспомнилось, что ведь я ни словом не обмолвился о взятых у дяди Демы деньгах. Хотел вернуться обратно, но так и не решился. Пусть Софья Ивановна хоть этого не знает про меня! А может быть, она все же знала и об этом? Кто ее знает? Очень уж непонятный человек наша Софья Ивановна.

Значит, дела налаживаются...

Софья Ивановна зря удивлялась моему характеру. У меня он каким был, таким и остался, а вот у мамы так переменился, что невозможно стало ее узнать. Смотрю день на маму, смотрю второй, третий — и не верю своим глазам. Никак не могу понять, что с ней случилось. О деньгах, которые я взял, даже не заикается, будто совсем забыла о них.

Раньше, бывало, придет с работы, кое-как накинет на себя старое платье, повяжет волосы косынкой и все хмурится, все ворчит. И то ей нехорошо и другое не так. Как начнет придираться, хоть из дому беги.

А теперь точно кто подменил маму, можно подумать, что мы по облигации выиграли десять тысяч или же ей каждый день в горзеленстрое почетные грамоты с премией стали выдавать. Утром, только откроешь глаза, слышишь, разговаривает мама на кухне с бабушкой Селивановой, и вдруг ни с того ни с сего возьмет да и зальется смехом. Мало того, даже петь как-то сразу научилась. Вот уж никогда не думал, что мама такая голосистая! И будто уставать она меньше стала. Прибежит с работы, переоденется, уложит свои толстые косы на голове и опять за дело примется.

То на швейной машинке стучит до самой полночи, то книгу начнет нам читать вслух, — а раньше никогда не читала. Сидит с нами, а сама нет-нет да и посмотрит в окно, прислушается к чему-то, улыбнется. Я, конечно, догадываюсь, почему она на улицу посматривает — дядю Дему ждет.

И еще вот одно немного непривычно. Пришел я однажды из школы, подал маме дневник, чтобы отметки просмотрела, а она взяла да отчудила:

— Я тебе, Юрик, верю, — сказала она. — Вижу, что стараться начал. И смотреть сейчас не стану. Вот вернется отец, тогда ему и покажешь. Кстати, он и распишется, где положено.

Отец!.. Какое-то и слово странное! А если возьмет и не вернется, как тот, другой, настоящий... Мало ли что может случиться?

Натка Черепанова, как узнала, о чем я думаю, так и отругала меня. Велела из головы такие дурные мысли выбросить и матери не вздумать брякнуть. А я совсем и не собирался матери говорить, чего доброго, беспокоиться станет. Вот с бабушкой Селивановой поделился. Она послушала, послушала меня, посмотрела как-то с хитринкой, качнула головой и ничего не ответила. А на другой день утром только мама собралась на работу, только ушла, слышу, что-то на кухне грохнуло. Соскочил с постели, заглянул да так и ахнул. Стоит наша бабушка и, не стесняясь меня, вытаскивает из-за шкафа приготовленные дядей Демой обструганные доски для этажерки. Вытащила одну, полюбовалась и начала прилаживать ее к стене. Я сразу догадался, что она задумала. Сам не знаю почему, но разозлился. Спрашиваю, какое она имеет право брать чужие вещи? А она как будто и не понимает.

— Какие такие чужие? Ты, Юрик, не выспался, видно?

У меня просто в голове зашумело, язык не повернулся что-нибудь ответить.

— Да, может, и не вернется еще Дементий?—продолжала она преспокойно, вытаскивая из-за шкафа две последние планки. — А если и приедет, глядишь, и время не окажется доделать эту самую этажерку. Зачем же добру попусту пропадать...

Тут мое терпение окончательно лопнуло. Я подошел к бабке, решительно отобрал доски с планками и заявил, что доделаю этажерку сам.

— Да когда же тебе, Юрик, заниматься такими пустяками?— удивленно сказала она. —< Наверное, еще уроки не приготовил. Потом на улицу сбегаешь. Вот и пробежит время до трех часов незаметно. Оглянуться не успеешь, как в школу пора...

Уроки у меня были сделаны, с бабушкой я разговаривать больше не стал, а, позавтракав, принялся за работу. Лилька тоже мне помогала — подавала гвозди, советовала, как прибить лучше планки. Бабушка так обиделась, что ушла к себе в комнату.

Я провозился все утро. Извел целую банку гвоздей, побил молотком руки, но своего добился.