Посторожи моё дно (сборник)

Не всё мне ясно. Однако замечаю, что здесь, среди сгущающихся теней, я стала совсем нелюбопытна. Мне наконец-то неинтересно, что будет дальше. Я подчиняюсь здешним правилам легко, будто знаю их все. Мне спокойно, тревога уходит. Улетаю неведомо куда, а так радостно. Мне нравится! И что всех этим пугают?

Дни проходят, годы или века – не знаю, не чувствую. Часы остались на Земле, на стене, висят в моей квартире, тикают. Если их не забыли завести. Здесь нет времени, нет тиканья, ничего привычного нет – и всё-таки очень знакомая обстановка. Удивительно!

Впереди блеснула золотая точка. Ослепительно прекрасная точка. Золотая. И что ж ты, милая, такая золотая, и почему ж меня к тебе так тянет!.. Лечу, ног не чую. Точка растет, как счастье; превращается в шар, потом в громадный шар, кругом море золотого света – ослепительного, радостного, сияющего золота, которое не режет глаз, поскольку зрение тут иное, не глазное, – и море втягивает меня.

Что это, где я? Может быть, это рай? Странно, очень, но посмотрим. Море огня колыхнулось, как любовь, волна встала высокая-высокая, захлестнула меня ласково-ласково, но крепко, всю обволокла и потащила куда-то с неумолимой силой, и я растворилась в нежнейшем мягком непреодолимом золоте – и – вдруг тьма. Ночь… Ничего. Я нигде. Никто.

…Кричит женщина. Я отчетливо слышу, что это именно женщина, а не мужчина и не ребёнок. Почему она кричит? Ей больно?

Пытаюсь открыть глаза, но их чем-то заклеило, мне трудно видеть… Стоп! Глаза? Но откуда у меня опять глаза?

Страшным рывком грубая сила, тёмная, совсем не золотая, с болью и хрустом выталкивает меня в ледяную бездну, где топают ноги, суетятся руки, кто-то хватает меня за голову, потом поперек живота, лязгают ножницы, меня бьют и тащат на холодные мокрые весы и победно провозглашают чудовищную чушь: три килограмма пятьсот граммов! И еще глупее: пятьдесят один сантиметр!

И прежде чем горестно зарыдать от внезапной догадки, проколовшей мой усталый от всей этой круговерти мозг, я тихонько, осторожненько вздыхаю. Тихонько потому, что ярко вспомнила: когда первый воздух врывается в новорождённые легкие, это тоже очень больно. Первый после рождения вздох намного больнее последнего.

Я осторожно пропускаю воздух в трахею, чуть-чуть приоткрываю бронхи, слегка разжимаю верхушечки легких – и о радость! Впервые в моих жизнях мне удалось родиться и вздохнуть свободно, без надрыва и без боли! Я обхитрила акушерку, а она знаете какая! Всегда в этот миг норовит шлепнуть, подтолкнуть к жизни, к дыханию, будто я сама не знаю, как надо рождаться на белый свет!

– Ой, какой у вас славный мальчик! – верещит акушерка. Шлёпнула еще раз, не удержалась.

– Мальчик? – любознательно переспросила молодая мать, очевидно, моя. – Хорошо, мы так и хотели. Мальчик? Василием назовём, это очень хорошее имя… – залопотала женщина.

Её успокоили, а меня помыли, обвязали тряпками – и плюх! прямо на грудь к молодой матери – оказывается, моей. Господи!.. Василий? Я – Василий? А ты, милочка, кто такая? Худенькая, бледненькая, а поди ж ты. Мы с тобой разве договаривались?

Помните про внутренний голос? Я ведь в прежней жизни так и звала его – Вася. Прилепилось, как судьба: Вася сказал, Вася посоветовал…

Вася никогда меня не обманывал. Я его слушалась.

Ну, здравствуй, Вася… Попробуем ещё раз.

Апрель 1999 года. Москва

Димон

Алле Боссарт

Игорь Иртеньев достал фен, взял Димона под лапы серо-белы, стал сушить. После прогулки под апрельским дождичком собака мокра, пега, с лёгкой прозеленью.

Меня сдуру потянуло дать косточку, но Игорь уловил и предупредил: Димон – аллергик. Только специальное меню. Строго: ничего человеческого.

Высушив Димона, Игорь Иртеньев спрятал фен и глянул на меня вполглаза.

Я тут впервые. Я не бываю в людях, на дачах, я – отшельник. В Фирсановку привезена Ефимом, который славится одиноким волком. Нет-нет, он не пошляк, но указанный волк – амплуа, которое трудно содрать, даже если оно уже свисает клочьями. Оба мы хороши.

Ефим курит и беседует с Иртеньевым. Они друзья, у них есть история, места в русской поэзии, уважаю.

Иртеньеву меня представил как Лену. Мне от Лены неловко до жара в костях. После развода я никогда ещё не бывала в роли просто Лены . В этом жанре не умею ни ступить ни молвить. Я не Лена, но сейчас не до тонкостей. Скоро всем явится аппетит, а потом возможен голод, а этого я не люблю ни в себе, ни в людях.

Димон ласково смотрит на меня и всё понимает. Я подзываю его кис-кисом , и он великодушно подходит, не входя в диспут об именах. Дескать, ты женщина, ты перебираешь харчами Лена – не Лена , а мы, белые собаки, всегда готовы простить вам, людям, всё, поскольку что ещё с вами делать. Вы не умеете прощать. Согласно вашему здравому смыслу , женщина есть вид скороварки. Жаль вас, дурашек.