Поступь хаоса

– Они даже подбирать не стали, чтобы не тратить время, – сказала Виола. – Половину на земле оставили.

– Чем не место для завтрака.

Я взял корзину, перетащил туда, где дорога практически нависала над рекой, и сел.

Виола взяла вторую и уселсь рядом. В небе взблескивали полосы света – солнце раздумывало, не пора ли уже на работу. Дорога казала прямо на восход, и река вместе с ней – так и бежали в зарю. Я вынул припасы, которые прихватил из лавки, што-то дал Виоле, што-то принялся есть сам. Потом мы попили из фляг.

Книга. Оставшаяся одежда. Еще – бинок.

Все-таки книга.

Я слышал ее молчание рядом, чувствовал, как оно тянет меня, как отзывается пустота в груди, в животе, в голове. Помнил, как было больно, когда она оказывалась слишком близко, как это было похоже на горе, на утрату, словно я падаю, падаю в ништо… будто оно клещами берет за сердце, и хочется плакать, по-настоящему плакать хочется…

…но сейчас не так.

Не настолько.

Я посмотрел на нее.

Она все равно знает, што у меня в Шуме творится. Я тут один такой, а она день ото дня все лучше его читает, как бы там река ни надрывалась под боком.

Но она просто сидела рядом, ела, ждала, што я сам скажу.

Ждала, пока попрошу.

Потому што именно об этом я и думал.

Когда взойдет солнце, настанет день, в который мы доберемся до Убежища… окажемся там, где много людей – больше, чем я за всю свою жизнь видел вместе; где Шума будет выше крыши, где ты ни в какую не останешься один, если только они там лекарство не нашли… а в этом случае я буду один с Шумом, што даже еще хуже.

Убежище… Мы станем частью города.

Уже не будет Тодда и Виолы рядышком на берегу реки, на рассвете, за завтраком, – единственных двух людей на целом лике планеты.

Кругом будут все, сразу. Последний шанс, наверное.

Штобы заговорить, мне пришлось перестать на нее смотреть.

– Помнишь, как ты эту штуку делала, с голосами?

– Ага, – спокойно ответила она.

Я вынул книгу из пакета.

– А ты смогла бы сделать прентисстаунский голос?

38 Дева кликала меня

– «Мой   самый   дорогой   на   свете   Тодд, – читала Виола, старательно копируя то, как говорил Бен (с ума сойти, как здорово копировала, надо сказать), –   мой милый сын…»

Голос моей ма. Это она говорит.

Я обхватил себя руками и уставился на рассыпанную по земле пшеницу.

«Я начинаю этот дневник в день твоего рождения. В тот день, когда я впервые держу тебя на руках, а не в животе. Снаружи ты пинаешься точно так же, как внутри! И ты – самое прекрасное, что только есть и было на всем белом свете. Ты – самое прекрасное создание в Новом свете, а уж в Новой Елизавете тебе точно нет равных, это как пить дать».

Мое лицо начало угрожающе краснеть, но солнце все равно стояло еще не слишком высоко, и этого никто не увидел.

«Жаль, что твоего отца сейчас здесь нет, но Новый свет и Господь Бог, что видит нас, пожелали забрать его пять месяцев назад после болезни, так что нам с тобой придется подождать, пока мы снова встретимся с ним в жизни грядущей.

Ты очень похож на него. Ну, то есть младенцы вообще-то не сильно на кого-то похожи, кроме младенцев, но можешь мне поверить:  ты очень на него похож. Ты вырастешь высоким, Тодд, потому что твой па был высокий. И ты будешь сильный, потому что он был силен. И еще ты будешь красивый, ох, какой же красивый ты будешь! Леди Нового света даже не догадываются, что их ждет!»

Виола перевернула страницу. Я упорно на нее не глядел. Чувствовал, што и она на меня тоже не смотрит, и нет, я не хотел увидеть у нее на лице улыбку. Сейчас – нет.

Потому што у нас тут творились странные вещи.

Ее слова были не ее слова. Они выходили у нее изо рта и звучали как ложь, но при этом созидали новую правду, творили новый мир, в котором моя ма говорила прямо со мной. Виола говорила не своим голосом, и мир, по крайней мере прямо сейчас, на какое-то время был мой. Он был весь мой, сделанный специально для меня.