Посвящение

Вот в ленинградской коммуналке я впервые попала на весёлый праздник. И Ноябрь там гуляли культурно, и Новый год: публика интеллигентная. Ёлка сияла огнями, на ней висели сказочной красоты игрушки, каждая — крошечный шедевр, произведение искусства, по моим понятиям, особенно — стеклянные. Всё вместе нарядно — не наглядишься. Но мы с матерью ещё мало кого хорошо знали, держались на отшибе, и нас народ слегка сторонился, хоть и пригласили. Ощущение, что я тут чужая и лишняя, прошло к весне, с соседями я стала чувствовать себя свободно, однако сознавала, что не ровня им — необразованная девчонка, — и помалкивала большей частью, общих разговоров, общих развлечений сторонилась: стыдилась, что всё, им привычное, для меня внове.

7 ноября 1941 года грозное время превратило в суровое торжество.

Под Новый год же настроение совершенно переменилось. Наши ещё в начале декабря перешли в контрнаступление, наши гонят врага от Москвы, наши освобождают родные города и сёла. Значит, не за горами время, когда сбудутся довоенные обещания руководителей государства и воплотятся в жизнь планы наших военачальников: все пяди родной земли будут возвращены, и боевые действия пойдут на чужой территории. Казалось, исчезла тяжесть, давившая на грудь, и стало легче дышать. От этого хотелось и смеяться, и петь; и любовь ко всем, с кем свела судьба в заброшенном среди гор селении на далёкой границе, так и рвалась из груди.

Да, мы уже не в теплушке, затерянной среди бескрайних равнин, неприкаянные, бесполезные, не находящие себе места и занятия в большой войне. Каждый занят делом по самую макушку, у каждого — своя ответственная задача. До полной победы над фашистами ещё далеко, поэтому вся наша поисковая деятельность придётся как нельзя кстати, её рано сворачивать, а надо, напротив, вовсю развивать. Мы знаем теперь, чем должны послужить Родине, и стараемся, готовимся, не щадя сил.

Часто я, вспоминая те несколько первых месяцев в Лаборатории, говорю «мы». Это — от того, что я тогда и не отделяла себя от коллектива Лаборатории. Мне представлялось: у нас общее дело, общие интересы, стремления, общие успехи и неудачи, радости и огорчения, единая судьба. Должно быть, я и товарища Бродова включала в это единое «мы», и Нину Анфилофьевну включила бы, окажись та с нами в вагоне. Любые личные события, любые разногласия представлялись второстепенными, когда каждый стоял перед лицом общей судьбы, когда ледяные вдохи и огненные выдохи этой общей судьбы переживала одновременно вся страна…

В ту новогоднюю ночь не случилось ничего судьбоносного, кроме неброского, необоснованного ощущения счастья…

За пару дней до Нового года Николай Иванович вернулся из Москвы и навёз гостинцев. Он летал на совещание, как обычно, военным самолётом. Мы вначале и не обратили внимания на гостинцы. Обступили товарища Бродова и расспрашивали наперебой: как там? Тот отвечал усталым голосом, но с охотой: он был вдохновлён общим положением дел, и своей поездкой, и самой встречей с городом.

Из продуктов, им привезённых, и тех, что были, получился настоящий праздничный стол, но главное: Николай Иванович привёз патефон и пластинки! Наконец у нас будет настоящая музыка и танцы! Девчонки бросились бы его целовать, если бы в Лаборатории хоть капельку допускались подобные фамильярности. Но не допускались. Поэтому мы на радостях прыгали, хлопали в ладоши, обнимали друг дружку и целовали ящик с патефоном. Николай Иванович лишь скупо улыбнулся, но надо было быть слепой, чтобы не заметить по глазам, насколько он доволен произведённым впечатлением.

Я решила, что музыку Николай Иванович привёз свою, из дома. Носитель музыкального звука вбирает тонкие энергии, как губка. С чужой вещью, неизвестно где пылившейся и кого развлекавшей, не станет так светло и уютно, как стало в общей комнате — она же столовая — нашего временного дома, когда только ещё поставили патефон на почётное место и положили рядом солидную стопку пластинок. К патефону московского «Тизприбора», как выяснилось позже, прилагались просто отличные иглы, и он давал очень хороший звук. Большинство пластинок были в прекрасном состоянии, не затёртые.

Я шепнула Лиде:

— Как думаешь, свой?

— Думаю, да.

Наши впечатления совпали. Хорошо.

— А пластинки?

— Тоже. Что такого?

— По ощущению — да. Но там сколько танго, фокстротов! Рио-рита… Это молодёжь танцует. Зачем ему?

Лида нахмурилась.

— Городские… в столицах это и раньше танцевали, — ответила подруга сухо.

Ей не понравилось, что я обсуждаю Николая Ивановича в таком вольном тоне. Но я не отставала: не люблю, когда интуиция и разум расходятся во мнениях, и всегда стараюсь докопаться до общего знаменателя.

— Может, и раньше. Но пластинки-то все — тридцатых годов.

Я не договорила того, что прозвучало бы совсем уж неуважительно. Лидок и так поняла: если очень напрячь воображение, можно себе представить, как товарищ Бродов принимает дома гостей. Но и что же, он заводит Рио-Риту, и все эти пожилые люди, его гости, начинают отплясывать? Ерунда какая-то.

Лида волей-неволей задумалась.