Потаенное судно

— Годки идут на службу — чего же я буду сидеть?

«Рассуждает здраво, достойно, — подумал командир. — Значит, Гасанов неправ, никакого умысла в случившемся нет, случайность. Надо предупредить замполита, чтобы в особый отдел не докладывал».

— По дому скучаете?

— Не дуже…

Вот где он покривил душою. Отсюда, от тоски по родным местам, должно, и накатила на него мутная хвороба. Тоскует он по степи, видит ее, чувствует…

…Белесая хмарь омертвляет все вокруг знойным дурманом. Над степными балками повисает синевато-едкий дымок. Горизонт причудливо изламывается текучим дрожащим маревом. Все живое сникло, опустило голову, задыхается. Густые, выбеленные ярым солнцем хлеба склонили колосья. Молодые лесопосадки потемнели, свернули лист в трубку и потому выглядят голо, как после пожара. Только маслинка дымно голубеет, кустясь у подножья леска. Густые ее заросли похожи на упавшее на землю сизое облако. А то еще, бывает, зоревой туман вот так же похоже задерживается у леска, словно зацепившись за сучья вялыми клубами, никак от них не может оторваться. Покой и удушливое безветрие приглушают натужный грохот трактора «ХТЗ» и надрывный стон комбайна «коммунар». В глухой степи эти машины кажутся огромными чудовищами, явившимися из далеко ушедшего времени. Медленно ползут они по желто-блеклому полю, жадно пасутся, оставляя после себя голую, до пыли сухую землю с коротко стриженной щеточкой стерни. Дымное облако встает над машинами отвесно. От душного угара, от белого осотного пуха свербит в носу, режет в глазах.

Антону сдается, будто вся степь окутана бензиновым прозрачным чадом и нет от него никакого спасения. Охрим Тарасович Баляба, в потемневшей от пота синей рубахе, склоняется над рулем трактора. Вот он сбивает на затылок широкополый соломенный брыль, выключает скорость. Повернувшись на пружинистом сиденье всем корпусом назад, скрещивает руки над головой: все, мол, требую перекура!

Похожий на летчика, в темных пилотских очках с клеенчатыми тесемками, Антон торопливо спускается с мостика по трапу, подходит к трактору-тягачу. Сбив очки на лоб, темнея огромными глазищами, спрашивает отца:

— Чего бастуешь?

— Все, нехай ему грец! Душа запалилась. Внутри печет, будто угольев раскаленных наглотался. Пойду лягу под бричкой, может, трохи отпустит.

Антон, размазывая по лицу полосы пота и пыли, не соглашается:

— Что удумал! Надо ж хоть гон докончить.

— По холодку наверстаем!

Не глядя на Антона, отец удаляется в сторону лесополосы, где стоит бричка. Выбив чоп из бочонка, наклоняет бочонок правой рукой, левой подставляет ведерко. Нацедив воды, приподнимает ведро повыше, запрокидывает голову, пьет жадно. Вода течет по усам, обливая обнаженную грудь, темня рубашку на животе.

Антон следует за отцом.

— Не буду я в темноте в жмурки играть! Давай зараз робить, по солнцу!

— Чего ты прицепился, репей?! — ухмыляется отец.

Ему по душе Антоново нетерпение. «Жадный до работы — весь в меня, — удовлетворенно думает Охрим Баляба. — С таким не разленишься. Оно не грех бы и прилечь на часок, да что же его выводить из себя — он и так кипит, что вода в радиаторе».

— Охолонь трошки!

Антон принимает ведерко из рук отца, пьет, обливаясь. Чвыркнув водой сквозь зубы, вытирая рот подолом клетчатой рубахи, заметил о воде:

— Як из вонючего болота! Мабуть, возчик в ставке брал?

Еще и до края гона не дошли, как полетела крестовина. Затарахтело в барабане, затрясло «коммунар», словно в лихоманке. Антон отключил передачи барабана и косогона, остановил мотовило. Снова оказался на земле.

— Поскачу зараз до МТС. Я с ними поговорю, крестовина им в глотку! — бледнея широкими скулами, грозился он кому-то, видимо, ремонтникам.

— Ты не то… не больно кипи. Це бывает!

Сын отмахнулся от отцовских наставлений. Отдал шплинт и гайку, снял с оси крестовину, поднял отлетевший от нее охрупок, пошел к бричке, завернул поломку в кусок мешковины. Сняв путы с ног буланого, с подпрыжкой лег животом ему на спину, рванул с места в карьер.

— Вот колярный! — вслух удивился Охрим Тарасович. — Куда его нечистая понесла?! Можно ж было послать Васю Совыню — опух ведь, бедняга, валяясь в вагончике. — Махнул рукой. — Ну, лети, лети, хай тебе грец!

Антон несся по селу галопом. Только куры с клекотом разлетались по загатам-огорожам, только воробьи, купающиеся в пыли широкой улицы, серыми пульками улетали из-под самых ног буланого. Да тетки сторонились на обочину. Держась за ствол дерева, покрещивались:

— Свят, свят! Чи на пожар?

Ворвался в кабинет директора МТС, всполошил сидящих там посетителей.

— Потап Ликсандрыч! — гаркнул с ходу. — Шо це за свинячье дело? — кинул на стол сломанную крестовину.

Кузьменко медленно поднялся, упираясь ладонями о край стола, посмотрел исподлобья.

— Я что, сам их варю?!

— Сколько же можно из-за них терпеть? Летят и летят, хай им черт!

— Писали на завод. Просили, ругались. А бачь, все по-старому.

— Дай мне их с запасом!

— Где ж я тебе, буйна голова, возьму, нарожаю, чи що? Нема, хоть запали!

— Куда же мне скакать?

— Ступай в мастерскую, нехай варят. Больше некуда.