Потаенное судно

На обратном пути трусил рысцой. Когда, отпустив коня, подошел к бричке, Охрим Тарасович, лежащий в тени, сдвинул с лица брыль, поглядел снизу вверх прищуренным глазом.

— Ну что, разгромил их, как Буденный Махна?

Антон протянул отцу сизую крестовину, пахнущую прогорклым пригаром автогена. Охрим Тарасович, сидя под бричкой, вертел крестовину в руках, рассматривал придирчиво.

— Надолго ли станет? — спросил. И, не дождавшись ответа, поднялся на ноги, пошел к трактору. — Руки бы у них поотсыхали! — ворчал старший Баляба. — Це ж не пирожок лепить, а металл варить. Тут голова нужна. Вот окаянные души, абы с рук сбыть!

Солнце ярилось до самого захода. Но и после не стало легче. Казалось, спрятавшись за горизонт, оно снизу подогревало землю, и земля становилась все раскаленней: плюнь на нее — зашкворчит.

— Вот лиха година! — сокрушался Охрим Тарасович. — Стоишь як на жаровне, даже пятки припекает.

Темнота навалилась разом. Когда, заглушив моторы, отошли подальше от пышущего железа, заметили вдруг невиданной густоты и ясности звезды, услышали плотное, до звона в ушах стрекотание ночных кузнечиков…

3

Антон часто задумывается: с кем из односельчан, хорошо знакомых ему людей, можно сравнить командира Вячеслава Семеновича Лотохина? Может, с Потапом Кузьменкой?.. В Лотохине сидит что-то городское, высокое, недоступное для многих жителей села. Что? Может, знания? Нет, не только знания. А все, все. Взгляд, жест, улыбка. Где обычно из кожи вылазят, горлом берут, там Лотохин только кинет слово, пройдет стремительно — и ты сражен наповал. Главное, вгорячах никогда тебя не накажет. Расспросит, отпустит — только тогда, подумав как следует, объявит наказание. К другим Лотохин не придирается, а на себя — ух как сердит! Всегда выглажен, пуговицы золотом полыхают. На обуви ни пылинки — зеркалит обувь. Пройдется перед строем, и таким ты покажешься себе тюхой-матюхой, что хоть за борт прыгай. Единственное, что позволяет себе не по уставу — туфли вместо флотских ботинок, черные туфли-мокасины. Во всем остальном — педант. С кем же его сравнить?.. Не знал, не находил. Но чувствовал, что на флоте нет дороже для него человека. Он, Лотохин, и вот еще мичман Конопля…

Увлекся Лотохин торпедоносцем. Да, пожалуй, не только он, и сигнальщики увлеклись, зенитчики тоже потеряли из-за него голову. А в это время с темнеющей стороны неба, с восточной, снова насели «юнкерсы». И завертелось.

Эскадренный миноносец менял курс и скорость, круто перекладывал руля, боролся всеми своими машинами и гребными винтами, отбивался всеми орудиями. Удачно маневрируя, он уклонился от многих бомб, пропустил мимо борта несколько торпед. И все-таки его выследили, подстерегли, ударили тогда, когда уже, казалось, и не следовало ожидать удара. Раздергали его волю, утомили-притупили внимание и ударили. То ли недобитая подводная лодка, отлежавшаяся на грунте, подвсплыла, то ли подоспевшая к месту новая субмарина вступила в дело — неизвестно. Три торпедных следа было замечено по левому борту. Поздно замечено. Эсминец буквально лег на правый борт, взбив бурун-гору за кормой, силясь уйти от попаданий. Первая торпеда прошла у кормы, мимо самых винтов, не причинив никакого вреда. Две другие ударили почти одновременно…

После взрыва, после того, как корабль уже разломился пополам, после того, как носовая его половина ушла под воду, самолеты еще долго кружились над тем, что осталось на плаву. Но бомбы, сброшенные впопыхах, взрывались то ближе, то дальше цели, самое цель не накрывая. Когда иссяк их запас, некоторые самолеты заходили на бреющем, строчили из пулеметов, били из пушек. Но отсеки плавающей части корабля были еще загодя надежно задраены, взрывы торпед не потревожили переборок, не продырявили борта. Потому она, кормовая часть, живуче удерживалась на плаву, так и уйдя в ночь не расстрелянной.