Потаенное судно

Он недокончил. Его, казалось бы, нескладную и такую неуместную на торжественном митинге речь, прервала сама Полина. Она растроганно кинулась к дядьке Евграфу Мостовому, обхватила его за шею, прижалась мокрыми от слез, теплыми губами к его чисто выбритой щеке. Собравшиеся грохнули в ладони, женщины поднесли к глазам кончики платков, мужчины прокашливались: что-то подавливало, поцарапывало в горле.

Волноваха огладил пиджак, толкнул локтем Кузьменку, у которого тоже растроганно заблестели глаза, неодобрительно заметил о председателе митинга:

— Цицерон!

Полина перевесилась через борт трибуны, сорвавшимся голосом прокричала:

— Дорогие мои земляки!.. Любые мои новоспасчане! Та як же вас не найти, як же у вас не сесть, если я тут и родилась, и крестилась… — Оглядев всех, добавила: — Телят пасла возле этих ветряков! — еще и кулаком взмахнула. Толпа загудела снова. Снова всполохнулись дружные хлопки ладоней. Полина продолжала: — В сентябре, когда я летела вместе со своими товаришками-подругами Валентиной Гризодубовой и Мариной Расковой на Дальний Восток, я тоже думала о вас, о своей родине думала. Наша красавица машина так и называлась: «Родина». Она несла нас шесть с половиной тысяч километров без посадки! Двадцать шесть с половиной часов беспрерывного полета. — Полина сняла шлем, поправила волосы, взмахнула шлемом, зажатым в руке. — Так спасибо же нашей могучей, необъятной стране, товарищи, что она дала нам такие крылья, подняла нас так высоко!

Предвечерняя степь дышала легким осенним холодком.

5

На службу Антон Баляба уходил женатым.

Когда была получена повестка Бердянского военкомата, он не раздумывая поехал на эмтээсовской полуторке в Кенгес, посадил Паню в машину, кинул в кузов ее нехитрый скарб, поместил туда же ее младших братишек-близнецов Коляшку и Серого, забил досками окна и двери окончательно осиротевшего Паниного дома (отец и мать Пани умерли года два тому назад), вернулся в Новоспасовку.

Секретарь сельского Совета Пилип Кондратович, по прозвищу Сухоручко, потерев щетинистый подбородок, спокойно заявил:

— Расписать не могу. Правов таких нету, чтобы незнакомую гражданку с новоспасовским жителем венчать.

Антон удивился:

— Чи вы не знаете? Це ж Паня из Кенгеса.

— Нехай будет хоть из самого Катеринослава, а раз правов нету, шо я зроблю?

Сухоручко считал разговор законченным. Он захлопнул объемистую книгу с наклеенным квадратом, где по белому полю синими чернилами старательно выведены неимоверно чужие, отдающие холодом и архивной пылью слова: «Акты гражданского состояния».

— Нужна справка: кто такая, откуда, чем занимается, — милостиво добавил секретарь.

— Дядько Евграф тут? — упавшим голосом спросил Антон о Мостовом.

— Председателя нету. Нужна справка.

Пришлось снова ехать в Кенгес.

И все-таки их расписали. Выйдя из-за стола, Сухоручко протянул Балябе узкую ладонь.

— Антон Охримович, я дуже радый за вас! — Подав руку зарозовевшейся Пане, продолжил поздравления: — И за вас, Прасковья Герасимовна. — Чуть растянув тонкие губы в улыбке, прищурив и без того узкие желтоватые глаза, шутливо добавил: — Паня из Кенгеса!

Многие тогда девчата позавидовали: такого парня подцепила кенгесчанка! Сама-то путного слова не стоит. Тоненькая, как только не переломится? Коротко стриженная, волосы желтые, точно кудель. Глазенки серые, как воробьиные яички. А он ростом ладный, лицом чистый. Особенно брови его красят: густые, сросшиеся на переносье, тяжелым карнизом нависают над впалыми глазами, синими до темноты.

Настасью Яковлевну — мать Антона — будто вдруг подменили. Не то ревность ей сознание затмила, не то еще что-то на нее нашло? Сухо поджимая губы, вымученно ухмылялась, то и дело повторяя:

— Дождались невесточки в хату, хвала сыночку!

На вопрос мужа Охрима:

— Чем она не такая?

Отвечала:

— Всем такая! Мало ему Новоспасовки, в Кенгес полез, кацапку приволок! — добавляла, окончательно теряя себя, Настасья Яковлевна.

— Ты того… мели, да не замеливайся! — бледнел скулами Охрим Тарасович. — Де-ле-гатка! — выдыхал врастяжку.

Настя спохватывалась, оправдывалась. А на другой день все начиналось сначала.

— Не обижай невестку, в останний раз говорю! — выходил из себя Охрим.

— Фи, цаца из Кенгеса! Поставь ее в святой угол и крестись, если она тебе так люба.

— Свихнулась баба, ей-бо, свихнулась! Вот невыкопанное лихо, — сокрушался Охрим.

Невестка отмалчивалась. Можно было только удивляться, откуда у нее столько выдержки, покорности. Словно виноватая, отступала в сторонку, держалась незаметно в новом дому. Не верила Паня в свое счастье, оно казалось ей каким-то поспешным, ненастоящим.