"...в мимолетном общении, иллюзии близости,
в искренней симуляции наслаждения видят
они спасение от угроз своему существованию".
А дальше было вот что:
"В седьмой раз встретились и расстались они. Она плакала, он был удручен, и уже оставшись совсем один, все думал и думал, безостановочно, почти что механически, и не было конца этим бесплодным мудрствованиям, тягостным самой своей монотонной безысходностью. Что они на этом свете песчинки, несомые бурей. Разве она не видит это?
А какой она была при первой встрече! И так быстро потускнела, поникла душой, а вслед за душой поникнет и телом. Наступит осень, а потом зима...
Он и сам казался себе много повидавшим и отягощенным унылой жизнью. Все перемены, произошедшие так стремительно, ворвавшиеся в его жизнь, как врывается озорник в круг своих поскучневших товарищей, не принесли с собой ни радости, ни трепета восторга, ни отдохновения от усталости, накопленной долгим опытом забот, ежечасных, неуловимо нарастающих, тревожных своей магической силой высшего повеления. Когда-то он мыслил вырваться из микроскопического мирка окружавших его человеко-теней, но опоздал и теперь сам стал губительным орудием серых, сохранив форму юности и воздушные шарики фраз, единственного, что осталось у него от могучей юности, да, кроме того, пожалуй, еще некий часовой завод, вращавший в нем колесики из старых мыслей. "Мертвые хватают за горло живых", - о да, - он рассмеялся сухо и зло, - он еще к тому же достаточно начитан, чтобы вместо своих выдергивать то оттуда, то отсюда готовенькие маленькие обрывки чужих фраз и мыслей вслух. Когда-то, в мечтах, он уносился в иные края, встречался с давно умершими героями и философами, гетерами и поэтами. Спорил, сражался, любил и погибал не один раз то в битве, то сорвавшись с горы, а то и побеждал и лицезрел на своем сверкающем клинке чужую алую кровь.
Но законы незыблемы. Либо-либо. Либо живи - как мечтаешь, либо мечтай - как живешь. И он сделал свой выбор. Он больше не мечтает, а если и "мечтает", то о том, как хорошо было бы, если она вдруг умерла, или ушла от него к кому-нибудь другому, или вдруг переродилась и стала обычной девкой, жеманно-капризной и кокетливо-похотливой, и ему не надо было бы терзаться призраками прошлых юных устремлений и идеалов, и как они могли бы весело и беззаботно проводить утомительно-томные часы, сладостные, как нектар винных погребов.
Или он мечтал родиться сыном обычного лавочника, услужливо кланяться покупателям, не подобострастно или озлобленно, а от души, быть веселым горлопаном и повесой, а то выиграть вдруг в карты и стать завистью всего городка, чтобы старухи перешептывались при твоем появлении, мальчишки кричали вслед "мюллер-шуллер, держи - лопнет карман", проститутки бросали свои разговоры и торопливо прихорашивались, как военные корабли перед посещением адмирала, а взрослые мужчины смотрели - кто неодобрительно и мрачно, кто с глупой улыбкой, а кто и угодливо, надеясь быть принятым в роту друзей-собутыльников. Иногда ему становилось не то, чтобы стыдно, а как-то неуютно от таких фантазий, и тогда он ворочался без сна пол ночи, и, так и не заснув, вставал, одевался и шел к озеру, чтобы шум камышей, волн и ветра - еженощной музыки природы - успокоили его глухую тоску.
Если бы он не сказал себе тогда: "хватит мечтать", если бы... Он испугался сумасшедшего дома, вот что. Нет, он скорее был слишком практичен для мечтателя, это, вернее, практическая жилка, не найдя себе применения, сделала его мечтателем, она же и не дала ему остаться им, стоило зайти чуть-чуть дальше того, что люди понимали как норму. И все же это было прекрасно... В тот, последний раз, он словно бы перенесся на Красное море, видел корабли, верблюдов, туземцев, ощущал каждое дуновение ветра, знойного и осязаемого, как пуговица, зажатая в кулаке.
Проклятье, он струсил тогда, запретив себе мечтать, струсил сейчас, не сказав ей, что вовсе не любит, а просто хочет добраться жадными и потными руками до ее молодого тела, а дальше... плевать, что с ней будет дальше, хоть в озеро.