Потаённые страницы истории западной философии

Язык условен не в качестве обозначений вещей, а в качестве знания. То, что «три» – это не два и не четыре, есть знание, чистое отношение вне соотношения с миром вещей. Естественно, что ребенок, способный с грудничкового возраста к сигнальному общению, не способен понимать систему чистых отношений, упрятанную в словах взрослого говорения. Поэтому ребенок превращает слышимые им слова в знаки, знаки вещей. Когда так поступают лингвисты, это вызывает улыбку Соссюра. Между тем, значение слова никогда не восходит к вещи, именуемой им. Значение слов языка (не речи!) всегда основано на рядах отношений. Здесь уместно вспомнить такой исторический факт. До Аристотеля собственность рассматривалась как имущество, как богатство, как владение. И только Аристотель сделал уточнение: частная собственность есть орудие активной позиции свободного гражданина в пределах полиса. Соответственно, и деньги – это не вещи, а отношения между людьми по поводу вещей. Точно так же «кошка» или «крокодил» не являются обозначением животных, а озаглавливают серию разговоров о каких-то живых существах. Ребенок в северных широтах знает крокодила, никогда его не видав. Знает посредством серии оппозиций типа опасный-неопасный, злой-незлой, зеленый-незеленый, летает-нелетает. Референтом слова является не вещь, а серия разговоров о ней. Слово состоит из рассказов, не только рассказ состоит из слов. Именно поэтому слово не сводимо к знаку и обозначению. Значением слова является серия рассказов о какой-либо вещи, но не сама вещь в ее восприятии. В первобытной культуре бытует максима о том, что знание имени тождественно знанию самой вещи. Только под именем понимается не этикетка в обозначении вещи, а знание серии рассказов касательно этой вещи. Имя итожит серию рассказов, так что указание на саму вещь лишь отсылает к имени. То есть в когнитивном плане это вещь является знаком имени, а не наоборот. В истории человечества имел место когнитивный переворот: до возникновения языка, в сигнальном общении звуки-жесты обозначали нечто вещественное; после возникновения языка сами вещи стали знаками слов родного языка.

Языковой знак, вопреки традиции, правильнее было бы называть не знаком, а подстановкой, суппозицией. Есть серия рассказов, вместо которой подставляется имя. Соответственно, имя можно обратно конвертировать в любой из рассказов, в нем содержащихся; можно дополнить серию новым случаем или такой случай просто выдумать. Точно такая же ситуация имеет место в математике. Есть, допустим, какая-либо серия рассказов о «круглых» предметах, которая (серия) именуется как «шар». Далее математики конвертируют шар в частные случаи рассказов: в «объем шара», «площадь шара», «радиус», «хорду», сферу» и прочее. Можно вычленять из шара какие угодно части и выводить формулы – так получаются «научные знания», обусловленные природой «языкового знака».

Первые «научные знания» имели рецептурный характер, то есть в виде набора команд типа «возьми», «делай». Это обусловлено тем, что видения проблемных ситуаций, достижимых посредством трансовых ритуалов, принимали языковой характер. Соответственно, их можно было вспомнить в качестве знания, а знание перевести в поведение или технологию. Потребность в языке, зафиксированная и реализуемая жречеством, как раз и состояла в том, чтобы видения (сновидения) обращать в технологии. Причем, сами по себе технологии совсем не обязательно были в интересах человечества. Сигнальное общение частично было способно приводить к простым технологиям, но без всякой перспективы развития. Знак должен был претерпеть трансформацию, что и было достигнуто посредством внезапного появления языка (без следов органической эволюции). Семиотический переворот в антропогенезе состоял в том, что слово стало опытом (в форме серии рассказов), а вещь из обозначаемой, стала означающим, сама стала знаком. «Любой материальный предмет, – писал Соссюр, – уже является для нас знаком» [Сосюр, 1990, с. 157]. Теперь вещи напоминают о словах, а не наоборот, как было раньше.

Сосюровское понимание языкового знака можно представить просто. Знаки подают, языковые знаки передают. Разница такая же, как в том случае, если дали (вручили) посылку из рук в руки или дали с просьбой передать кому-то за океан или в любое труднодоступное место. Очевидно, передача требует особых технических средств: соответственно, языковой знак подобными средствами оснащен. Соссюр об этом и писал: «Важнейшая реакция лингвистики на теорию знаков…заключается в том, что лингвистика познакомила семиологию с совершенно новой стороной знака, а именно: она показала, что мы по-настоящему поймем сущность знака только тогда, когда убедимся, что его не только можно передавать, но что он по самой своей при роде предназначен для передачи…» [Сосюр, 1990, с. 103].