Потаённые страницы истории западной философии

В четвертой главе перечисляются «десять категорий», причем под странными названиями. Аристотель не говорит категория «количество», а называет категорию «сколько». Не говорит «качество», а называет категорию «какое». Не говорит «место», а называет категорию «где». Не говорит «время», а называет категорию «когда». У филологов появляется догадка, что Аристотель занялся изучением частей речи. В самой радикальной форме эта «догадка» заявлена, например, Э.Бенвенистом [Бенвенист, 1974, с. 108–111]. Но в списке есть категория «лишенность», в паре с «обладанием». Тогда вроде речь идёт о вещах и их свойствах или признаках. Жирный крест на все догадки дают пояснения первой категории – сущности. «Сущность, коротко говоря, – поясняет Аристотель, – это, например, человек, лошадь» [Аристотель, 1978, с. 55]. Но человек, лошадь, это по терминологии того времени «существа», «сущее»; почему вдруг «сущность», собственной персоной?!

Следующая, пятая глава, посвящена специально «категории сущности». Все примеры «сущности» будут через термин «сказывается». «…например, – пишет Аристотель, – человек сказывается о подлежащем – об отдельном человеке» <…> живое существо, например, сказывается о человеке» [Аристотель, 1978, с. 56]. «…вид сказывается о единичном, а род – и о виде, и о единичном [Аристотель, 1978, с. 59]. Помимо примеров, Аристотель начинает теоретизировать: сущность бывает первая и вторая. «Первая сущность», это вещь; «вторая сущность» – её имя, слово. Далее начинаются рассуждения, аналогией которых мог бы служить текст первых глав монографии М. Фуко «Слова и вещи».

Трактат Аристотеля «Категории» краток до конспективности. В нем нет ни введения, ни заключения, но образов, ни рассуждений: только тезисы и примеры. Тезисы появляются без вывода, без аргументации, без определенного контекста. В результате возникает ощущение полной недосказанности. Как писал александрийский комментатор армянского происхождения Давид Анахт (V–VI вв.): «Почему Аристотель в “Категориях” стремится к неясности, хотя всегда все его высказывания отличались ясностью и простотой…» [Торосян 1980, с. 5]. Спустя пятнадцать столетий переводчик «Категорий» на английский язык Дж. Экрилл продолжает недоумевать: «Как Аристотель пришёл к своему перечню категорий? Хотя каждая из перечисленных категорий является не фразой (expression) а вещью (thing), обозначение и классификация этих вещей могла бы, конечно, быть достигнутой только вниманием к тому, что мы сказали» [Aristotle`s Categories, 1970, p. 78].

Причина неясности «Категорий», возьму на себя смелость утверждать, состоит в игнорировании центральной идеологемы аристотелевской философии – «сказанного». «Сказанное», «высказывающая речь», «утверждение и отрицание», – не имеют прямого отношения ни к речи, ни к языку. «Сказанное» есть особая реальность (демонстрация), когда слово понимается через вещь, а вещь понимается через слово. Это возможно только в том случае, если слово не относится к знакам.

Так называемая «теория значения» по отношению к знаку и по отношению к слову будет выглядеть совершенно по-разному. Теория значения знака всем понятна со времен софистики, это «семиотический треугольник»: знак-вещь-мысль. Аристотель с этим не спорит, соглашается («Об истолковании»). Но по отношению к слову намечается совсем другая теория значения, отчего и происходит разделение сущности на «первую» и «вторую». Между «первой» и «второй» сущностями есть посредствующее звено в виде рассказов. О каждой вещи есть некие рассказы. Рассказы группируются в некий сборник, которому дается название, имя. Название сборника рассказов о вещи будет не только именем книги, но и именем вещи. По отношению к рассказам имя и вещь «одноимённы». В таком случае конфигурация «семиотического треугольника» меняется: вещь-имя-рассказы. Мысль как нечто индивидуальное вообще выпадает из стандартного семиотического треугольника. Интересно, что этот момент не фиксируется исследователями. Повторяется один и тот же штамп: «Аристотель отсылает слова к вещам через мышление. Таким образом, он имеет триединую теорию значения: слова есть символы мысли, которые суть подобия означаемых вещей» [Larkin, 1971].

По Аристотелю, вещь и имя одинаково обозначают собой рассказы о вещи. Когда говорят о вещи, вещь называют именем, а обращаясь к имени, переключаются на вещь. Референтом слова оказывается не вещь, а рассказы о вещи. В новом «семиотическом треугольнике» вещь не является объектом, а является знаком наряду с именем. Сама вещь является знаком, причем, многозначным по отношению ко всем рассказам о ней. Например, «Сократ», это слово; но «Сократ» – это человек. В разных рассказах об этом человеке значение может меняться: афинский философ, терпеливый семьянин, шутник, смелый пехотинец, – точно так же одному денежному знаку могут соответствовать разные товары.