Потерянная, обретенная

У меня тоже был такой случай, однажды за ужином. Мы ели в полном молчании, и вдруг я ощутила устремленный на меня взгляд матери. Не припомню, чтобы она когда-нибудь так на меня смотрела – со светящейся нежностью, озаряющей ее лицо, как солнечный луч, с ликующей, теплой улыбкой. Я едва не улыбнулась в ответ, но вовремя поняла, что смотрит она поверх моей головы, в огромное окно, выходящее на подъездную дорожку. Я сидела, застыв, мне было страшно обернуться, страшно пошевелиться. Я знала, что видит там Шанель. Боя, выходящего из автомобиля. Боя, чьи зеленые глаза радостно сверкают, а походка так легка. Он походя треплет по голове пса, кричит что-то шоферу и стремительно взбегает на крыльцо.

Я тоже видела его, даже не оборачиваясь. Только в моем видении его черепная коробка была вскрыта и обнажала серо-розовые оболочки мозга. По лицу текли струйки крови. Глаз с зеленой радужкой лежал на щеке. Голова бессильно болталась на сломанной шее. Рот с выбитыми зубами исказился ужасной ухмылкой. Я положила вилку и нож. Больше я не смогу проглотить ни кусочка.

– Ты должна переехать, – сказала я. В последнее время она только кивала и улыбалась в ответ на мои слова, но сейчас встрепенулась, как будто ее укололи булавкой.

– Уехать из «Парчи»? Ни за что!

– Он преследует тебя, – настаивала я, решив играть в открытую. – Он не дает тебе жить. Ты должна освободиться от него.

– Он все, что у меня есть.

– Он умер, мама! Тот, с кем ты разговариваешь целыми днями, – не человек, а воспоминание! Я не позволю тебе потратить жизнь на иллюзии.

– А ты жестока, моя девочка. Сразу видно, что ты никого не теряла.

– Ты так думаешь?

Неприятная тишина повисла в комнате. Через некоторое время мама встала и, проходя мимо, ласково погладила меня по голове:

– Прости меня. Пожалуй, ты права. Мы должны что-нибудь подыскать. А для начала я перекрашу свою спальню в нормальный цвет. Я в ней задыхаюсь, словно не Артур, а я сама лежу в гробу. А пока рабочие будут приводить дом в порядок, давай-ка сходим в ресторан, а то я оглохла от тишины в этом вдовьем доме.

На какое-то время мы стали завсегдатаями ресторанов. В самых модных для нас держали именные серебряные кольца для салфеток – это была большая честь, полагавшаяся только постоянным клиентам. Я попробовала пиво и начала разбираться в аперитивах. Приличные места соблюдали запрет на абсент. Мне нравилось кафе «Клозери де Лила» в Латинском квартале – его посещали члены Французской академии, преподаватели Сорбонны, здесь собирались вспомнить прошлое студенты-фронтовики. Мать, как богема, обожала «Купол» или «Ротонду», что в квартале Монпарнас. В квартале Сен-Жермен-де-Пре мы заглядывали в кафе «Флора» и «Два Маго» – там заседали «новые культурные люди», экзистенциалисты во главе с Жаном Полем Сартром и Симоной де Бовуар. На улочке Буассид’Англа, на крыше дома, в ресторанчике «Бык на крыше» бывали Андре Жид и Пикассо, Фернан Леже и Антон Рубинштейн, который, выпив рома, садился за расстроенный рояль и играл мазурки Шопена. Сюда захаживал и Марсель Пруст, а через три года все завсегдатаи «Быка» плелись за его гробом.

Мы ездили в автомобиле на правый берег Сены, где источали ярчайший свет кабачки и танцевальные залы. Входили в моду джаз, самба и румба, привезенные Дариусом Мило из Бразилии. Мы не танцевали, но, сидя за столиком, с удовольствием рассматривали беснующуюся, пахнущую потом и мускусными духами толпу. Было интересно подсчитывать количество туалетов от Шанель, хотя понять ситуацию позволял и просмотр ее бухгалтерских книг.

Мама оживала. Я этому очень радовалась. Но нам пришлось перенести еще немало испытаний, прежде чем мы нашли хоть какой-то покой. У Туанет, покинувшей дорогую Францию вслед за своим мужем, дела шли не очень-то хорошо. В письмах она была весьма откровенна: родня мужа не понравилась ей, а она не понравилась родне мужа. Взаимопониманию не способствовало и то, что Антуанетт ни слова не знала по-английски, а для семьи Оскара французский был языком непристойных анекдотов и шансонеток.