Потерянная рукопись Глинки

И еще что-то непривычное было в этом представлении. Глинка не сразу определил, дал название: необыкновенная внутренняя свобода. Лучше сказать, вольность пронизывала мелодию. Она была вольна выражать себя и по своей воле сдерживала свою тоску, просьбу, жалобу – сама, настолько, насколько хотела.

Потом были другие песни, даже веселые попадались. Порой исполнители делали несколько танцевальных движений – взлетали шали, звенели мониста, топали каблуки о траву. Та первая девушка солировала часто. Она и пела, и танцевала. Поводила плечами, воздевала к небу тонкие руки – широкие рукава откидывались, многослойные юбки, закручиваясь, открывали щиколотку… Девушка щелкала над головой пальцами, и другие девушки откликались, пускались в пляс, будто стайка нездешних ярких птиц слетала с берез.

Приезжие гости слушали внимательно и с интересом, но воспринимали по-разному. Для Стунеева и его дочери это было красивое, хотя и несколько пестрое зрелище.

Юля проникалась печалью мелодии, сочувственно печалилась вместе с ней и оживлялась, когда музыка становилась веселой. Ей нравились красивые и яркие, сдержанно-страстные танцы цыган.

Дмитрий Алексеевич тоже наслаждался танцами и пением – не становясь соучастником, как дочь, но удивляясь своеобразию и новизне этой музыки.

Глинка же слушал и умом, и сердцем. Он проникался оттенками звуков и улавливал их своеобразие – да, близко к венгерскому, к испанскому напеву, но другое, другое. Его порой удивляла неожиданно прорывающаяся глубина дикой мелодии.

Хор окончил выступление, к слушателям подошел Шандор. Стунеев и Глинка, не сговариваясь, отдали ему почти все имеющееся в кошельках.

– А нельзя ли поговорить с солисткой? – спросил Глинка.

Старик махнул рукой, и девушка подошла к ним. Походка ее оказалась несколько размашистой, длинные юбки при обуви без каблука позволяли такую походку. Девушка была невысокая, стройная, гладкие иссиня-черные волосы скручены в пучок на затылке. Лицо с правильными чертами еще сохраняло волнение от недавнего выступления. Ее поза, когда она остановилась перед композитором, не несла в себе ни вызова, ни смущения, и если чем обращала на себя внимание, то только своей естественностью.

– Как тебя зовут?

– Мариулой.

– Сколько тебе лет?

– Семнадцать.

– Ты очень хорошо поешь, Мариула. Учиться не хочешь?

– Нет.

– Ну что ж, это твое право.

И Глинка вновь обратился к старику.

Глава 25. Концертмейстер Виктор Ардон

Спляши, цыганка, жизнь мою!

А. Блок