Потерянные сердца

– Он не хочет расстраивать мать и Ханаби. И свой народ. Поэтому ты нарисуешь это, но только для него.

Я киваю, и Джон передает ему мое согласие, но Вашаки как будто никак не может решиться. После недолгого молчания он продолжает.

– Он не понимает это видение. Не до конца. Ему оно кажется странным. Он может описать словами лишь часть того, что видел, – говорит Джон.

– Моя мать тоже видела такие сны, – говорю я, а Джон переводит. – По-моему, она тоже до конца их не понимала. Ей приснился Джон еще до того, как мы встретились. И еще ей снилось, как другая женщина – индейская женщина – кормит Ульфа. Моя мать предвидела все это. – Я поднимаю руки, как бы указывая на свое положение. Свой путь. – Она знала, что нас ждет… Ждут испытания.

Вашаки слушает Джона, но смотрит на меня, когда я говорю.

– Она не бежала от судьбы, – произносит Вашаки.

Я медленно качаю головой:

– Нет. Она всегда… сохраняла присутствие духа. Всегда стремилась к… трансценденции.

У Джона долго не выходит это перевести. Трудно объяснить, что такое трансценденция. Несколько минут они с Вашаки оживленно переговариваются, но я не понимаю ни слова.

– Вашаки хочет знать, как ей это удавалось, – говорит Джон, поворачиваясь ко мне.

«Разве ты злишься на птицу за то, что она может летать? Или на лошадь за ее стать? Или на медведя за его острые зубы и когти? За то, что он больше тебя? Сильнее? Этого не изменить, даже если уничтожить все, что ненавидишь. Ты все равно не станешь ни медведем, ни птицей, ни лошадью. Ненависть к мужчинам не поможет тебе стать мужчиной. Ненависть к своей утробе и груди, к слабости собственного тела не поможет тебе от них избавиться. Ты все равно будешь женщиной. Ненависть никогда ничего не исправит».

Мамин голос звучит у меня в голове, будто она снова рядом и делится со мной своей простой мудростью. Я передаю Вашаки то, что она сказала мне.

– Мама говорила, что трансценденция – это когда мы возвышаемся над тем, что не можем изменить, – добавляю я.

– Как узнать, что можно изменить, а что нет? – передает Джон вопрос Вашаки.

Я качаю головой. Ответ мне неизвестен.

– Мы не можем изменить то, что есть. И то, что было, – помедлив, произносит Джон. – Только то, что еще может произойти.

Это особый мир, который существует за пределами нашего мира. То, что может осуществиться.

Вашаки обдумывает это, а затем касается оленьей кожи и смотрит на меня. Он готов приступить.

– Этот сон… Это видение явилось ему несколько лет назад. Вашаки беспокоился, как бы шошонов не подмяли под себя другие племена, вытесненные со своих земель белыми. Он ушел один в пустыню, постился и молился… три дня. И вот что он увидел, – переводит Джон.

Вашаки ненадолго умолкает, прикрыв глаза и не двигаясь, как будто пытаясь вспомнить. Когда он снова начинает говорить, я перестаю думать. Я просто рисую – то пальцами, то кисточками из конского волоса, которые сделал для меня Джон, чтобы прорисовывать мелкие детали.

Вашаки рассказывает о повозках, которые двигаются сами, и о железных конях. Он описывает гигантских птиц, которые на самом деле и не птицы вовсе, и люди путешествуют на них в места, о существовании которых он даже не подозревал. Вашаки говорит, что мир станет маленьким, а земля изменится и индейцев не останется. Красная и голубая кровь сольются в одну кровь. В один народ. Голос Джона надламывается от переполняющих его чувств, а по моему лицу текут слезы, но я продолжаю слушать и рисовать, а Вашаки – говорить.

– Я видел свою жизнь. Рождение, смерть и то, что посередине. У меня на голове перья, в одной руке оружие, в другой трубка. Во сне мне велели… не воевать, – произносит он. – Выбирать трубку. Выбирать мир с белым человеком, когда это возможно. Так я и буду делать.

Джон

Вашаки уходит, не забрав картину. Наоми еще не закончила. Она работает уже много часов, почти не замечая моего присутствия. Я не даю фонарю погаснуть, а углям остыть, а она рисует. Ее запястья и платье из оленьей шкуры измазаны краской. У нее не осталось одежды, на которой не было бы следов краски. Наоми принялась за работу гладко причесанной, но ее коса успела растрепаться. Она рассеянно смахивает мешающие прядки с лица, оставляя на щеке черную полосу. Я собираю ее волосы и снова перевязываю веревочкой, поглядывая поверх ее головы на фантастический пейзаж, который она изобразила. Вздрогнув, Наоми поднимает на меня взгляд и касается своих волос.

– Они все в краске, да?

Я сажусь на корточки рядом с ней.

– Ага. У тебя все в краске. Но оно того стоило.

Она садится на пятки и окидывает взглядом свою работу.

– Я никогда раньше ничего подобного не делала. Но… Картина готова.

События из видения изображены по порядку, следуя за нитью рассказа Вашаки, четко прорисованные, но тающие по краям. Картина размытая, но в то же время ясная. Суровая, но не безысходная. Наоми удалось запечатлеть отчаяние и надежду Вашаки в извилистых линиях и несочетающихся сценах. Цвета, противоречия и связи сливаются в образ вождя.

– Это же его лицо! – изумленно восклицаю я. – Оно не сразу бросается в глаза, но теперь я только его и вижу.