28 сентября 1915, Лоос
Моя дорогая Эс!
Слово этой недели — «чокнутый». Так назвали парня, которому прислали из дома рулон туалетной бумаги, а он использовал ее всю, чтобы обмотать себе глаза. Когда его товарищи наконец сорвали бумагу с него, оказалось, что бедный парень ослеп. Они подшучивали над ним и думали, что он притворяется, но тот действительно ничего не видел. Военный невроз — так сказал доктор. «Чокнутый» — так прозвали его сослуживцы. На мой взгляд, это слово легко понять — оно оставляет место для шуток.
Я начинаю чувствовать, как английский язык тяжелеет от этой войны. У всех, кого я встречаю, есть собственные слова для туалетной бумаги, и все они точно передают его значение и предназначение. Но есть лишь маленькая горстка слов, которые могут по-настоящему передать все ужасы войны.
Ужас. Это истерзанность войной. Мы используем это слово, когда у нас больше нет других. Нам тяжело описывать какие-то вещи, например, таким, как я. Может быть, поэту удалось бы увидеть в словах нечто большее, чем то, что написали лексикографы в Словаре.
Но я не поэт, моя любовь. Слова, которыми я владею, слишком бледные и легкие по сравнению с мощью войны. Могу сказать, что здесь мерзко, что здесь грязь грязнее, сырость — сырее, а звук флейты, на которой играл немецкий солдат, — самый прекрасный и тоскливый из тех, что мне когда-либо доводилось слышать. Только ты не поймешь. В Словаре доктора Мюррея нет слова, которое смогло бы описать здешнюю вонь. Могу сравнить ее с запахом рыбного рынка в жаркий зной, запахом сыромятни, запахом морга или помойки. Все эти зловония проникают в тебя и оседают в твоем горле и животе в виде спазмов. Даже если ты представишь себе что-то ужасное, здешняя реальность окажется еще ужаснее. А кровопролития? «Таймс» описывает их списком погибших и бесконечными столбцами имен, набранными шрифтом «Монотип модерн». Но у меня нет слов, чтобы передать все мои душевные муки при виде тлеющей в грязи папиросы, хотя губы, которые ее держали, уже развеяны ветром. Я сам давал ему прикуривать, зная, что эта папироса будет для него последней. Так уж получается. Мы даем прикуривать, киваем, смотрим им в глаза, а потом посылаем в атаку. Какие тут могут быть слова?
Сейчас время отдыхать, а мы не можем. Наш мозг никогда не находит покоя. Скоро снова начнется ад, поэтому все пишут письма домой. Женам троих солдат и матерям четверых придется писать мне. Нам запрещено описывать ужасы войны (как будто это вообще возможно), но многие пытаются. Сегодня ночью я должен подвергнуть их письма цензуре и вычеркнуть слова у тех ребят, которые едва умеют писать, и у тех, которые могли бы стать поэтами. Ради спокойствия матерей я готов перечеркивать их письма, но я подумал о тебе, Эс, о том, как ты попытаешься спасти сказанное теми ребятами, чтобы лучше понять их слова. Они простые, но собраны в причудливые предложения. Я записал каждое слово и приложил отрывки их писем. Ничего не исправлял и не сокращал, и каждый листочек подписал именем его автора. Никто не почтит их лучше, чем ты, Эс.
С вечной любовью,
Гарет
P. S. Аджит оказался уязвимым.
