Потерянный рай

Усталость бывает наградой, а бывает препятствием. Пока мы отстраивали деревню, усталость приходилось сортировать.

С одной стороны, день был заполнен энтузиазмом, намеченные задачи поглощали все наши силы, и в сумерках мы, ошалевшие, измотанные и удовлетворенные, заваливались спать. С другой – просыпаясь в холодный рассветный час, мы думали не о сделанной работе, а лишь об оставшейся. И тогда накатывало изнеможение. Эта усталость появлялась не вечером; она настигала сознание, а не тело; это было не утомление, а скорей изнурение.

Блаженное утомление… Гнетущее изнурение…

Строить жилища, распределять их, распахивать землю, межевать участки, сажать, ткать, плести, точить, скрести, обтесывать, рубить, прошивать…

Начинать заново… Мысль об этом удручает. Когда мы беремся за дело, меланхолия тормозит радость: мы больше думаем о том, чего нам не хватает, нежели о том, что создаем. Тогда как, начиная впервые, мы устремляемся вперед.

Я боролся с апатией, отдаваясь своей двойной роли – вождя и отца. Я предал огласке истину, представив всем ребенка, которого зачал с Охотницей после свадьбы Нуры и Панноама. Эта новость никого не шокировала – только Нура сочла ее нестерпимой, – а Мама вместе с Бараком, которому никогда еще не доводилось нянчиться, тотчас взялись помогать мне. Увидев однажды, как они, стоя на четвереньках, играют с ребенком, я подумал, что Хам стал их общим внуком, плодом их любви.

Мы высадились на гостеприимный берег, богатый деревьями, травами, мхами и дичью.

Мои товарищи радовались, что Озеро наконец успокоилось и отступило. Они ежедневно устраивали молебствия, пели ему благодарственные гимны, пускали по волнам жертвоприношения, кое-кто окунал в воду свои амулеты, чтобы снискать его благосклонность. В их фантазиях потоп был приступом ярости. Когда гнев унялся, вода отступила и вновь появилась суша. Продрейфовав больше месяца, своей деревни мы не обнаружили. Что поделаешь? Лучше оставаться здесь, чем искать ее. Да и где? Если Озеро пощадило нас, не стоит отказываться от его милосердия, надо смиренно поселиться там, куда оно нас поместило.

Мы с Тибором не разделяли этого мнения. Озеро не убыло после того, как прибыло, – оно явно увеличилось. Скалы, островки и острова, вдоль которых мы двигались во время нашего плавания, и земля, на которой мы обосновались, не возникли при убывании воды: то были некогда неприступные горы. Как иначе объяснить зелень лесов, богатство растительности и множество зверей? Эти территории не подвергались затоплению.

Мы с Тибором сделали вывод, что Озеро, соленое, расширившее свои границы, отвоевало себе новое пространство. Во время вторжения оно вынесло нас к возвышенности. Наша деревня, поля, леса, источники и пещеры – наши родные края, наше прошлое – все это было навсегда уничтожено, поглощено и отныне недосягаемо. Даже если бы мы могли сориентироваться и предпринять обратное путешествие, нам все равно не удалось бы вернуться на насиженные места. Наш мир был навсегда утрачен.

* * *

– Хам, пожалуйста, вылезай из этой норы.

Хотя ему нравилось охотиться, Хам осматривал землю, ковырялся в пыли, заглядывал под камни. Если мы проходили мимо какой-то дыры, он прыгал в нее, чтобы исследовать ее изнутри. А если оказывались возле пещеры, ничто не могло его остановить: он бросался туда, ощупывал стенки, внимательно осматривал и отколупывал кусочки породы своим кремневым ножиком.

– Смотри, цветные прожилки! – с восхищением восклицал он.

Его горячность умиляла меня. Я связывал эту склонность к камням с Титой, которая жила в Пещере Охотниц и там произвела его на свет. Пусть Хаму это было неведомо, но нечто сокровенное в нем толкало его на поиски материнской среды обитания.

– О, розовые…

В то утро Хам выбрался из норы с оранжево-розоватыми камешками, которые сложил в свою торбу, где уже находились желтые[39]. Вечером он, как обычно, внимательно изучит их и попытается преобразить, действуя ударами или нагреванием. Тибор всячески поддерживал его в этом и твердил: «Хам обладает таким же интересом к камням, как я – к растениям. Духи нашептывают нам множество всего, чего мы не понимаем. Он раскроет важнейшие тайны». Тибор нередко оставлял собственные исследования и вместе с мальчиком разжигал угли, которые изменяли вид и строение каменных осколков.

Я любовался сыном. Ему было десять лет. Он покорял. Как я воображал когда-то, приникнув головой к животу Титы, он унаследовал от матери храбрость, горделивую линию плеч, крепкие и быстрые мышцы и матовую кожу. Всякому отцу присуща такая уверенность: я был убежден – наивно, искренне, – что у меня самый лучший сын, и это мнение разделяли Мама, Барак, Тибор и Влаам. Который, кстати, надеялся, что в один прекрасный день его старшая дочь выйдет за Хама. Следует ли мне уточнить? Понятное дело, после потопа мы по части продолжения рода человеческого очень рассчитывали на четверых наших подростков.