Потерянный рай

Самой собой, женщину предложили и мне. Даже двух, в детородном возрасте. Не увидев моего энтузиазма, мне посоветовали одну из девочек, не достигших половой зрелости, пообещав, что сохранят ее для меня. Хотя я и не использовал любимое выражение Дерека «Лучше бы нет…», но утвердился на его позиции и отказался. Я ощущал себя неспособным жениться на ком бы то ни было. После Нуры мое сердце закрылось. Разумеется, я по-прежнему любил Маму, Барака и Тибора, моя нежность к Хаму постоянно росла, но то были привязанности, лишенные чувственности и уже данные мне судьбой.

Если плоть у любви есть всегда, то сексуальность присуща ей не всегда. Я любил грузное и нежное тело Мамы и всегда непроизвольно приникал к нему; мне нравилась мощная фигура Барака, его блестящая кожа, округлая крепость его конечностей, исходящий от него запах шкур и камфары; мне нравилось аскетичное лицо Тибора, серый цвет его радужки, орлиный нос, впалые щеки, пепельный ежик. А Хама я боготворил всего целиком, с головы до ног, как образец земной красоты: от чистого лба и стройного стана до проворных ног. Однако наслаждение видеть их, находиться подле, обонять их запах, прикасаться к ним не имело ничего общего с желанием или его удовлетворением. Хотя моя привязанность не оставляла без внимания их тела, она не сливалась с влечением и никоим образом не стремилась к сладострастию.

Жизнь с женщиной требовала возврата половой любви – условие, которое представлялось мне столь же напрасным, сколь и неосуществимым. Нура вознесла меня на такие вершины блаженства, что жалкие крохи наслаждений меня не привлекали.

Сознаться ли? В этом отвращении я возделывал новую форму своей страсти – верность Нуре за пределами смерти. Думая об этом, я всякий раз испытывал опьянение, напоминавшее мне наши исступленные соития. Отказываясь от женщин, я воскрешал Нуру, и это доставляло мне наслаждение… В остальном, будучи нормальным мужчиной, я нашел дерево, похожее на Бук моего отрочества, куда я взбирался, позабыв обо всех, и где снимал напряжение, ублажая себя.

– Папа, там стая!

Бесстрашно вытянув вперед руку, Хам указывал на пришедший в волнение молодой лесок, где прятались какие-то животные.

– Как по-твоему, Хам, волки? Или кабаны?

Он пригляделся внимательнее. Невозможно было различить, кто вызывает такое беспорядочное движение.

– Я схожу туда? – спросил Хам.

– Нет, я сам, – отрезал я, опасаясь, как бы на него не напала самка кабана, защищающая своих поросят.

– Ты никогда не даешь мне пойти первым. Тогда незачем брать меня на охоту! Знаешь, я ведь уже не мальчик!

Я пригляделся: он по-прежнему казался мне ребенком, но его разгневанный взгляд, негодование и его желание схватиться врукопашную были взрослыми. Я смутился и пробормотал:

– Иди!

Он улыбнулся, развернулся и сбежал вниз с холма. Колыхание ветвей прекратилось, когда Хам вошел в лесок и исчез среди листвы. Оттуда раздался его голос:

– Папа!

В его тоне не было испуга, только изумление. Но я тут же бросился к нему. Он указал на опушку:

– Погляди…

На нас смотрели два десятка людей с мешками – мужчины, женщины, дети.

Тибор был прав: Озеро покрыло не всю землю, оно просто расширило свои владения. Край, где мы высадились, приютил всевозможных скитальцев, в том числе людей, – доказательство чему мы только что получили.

Кочевники примкнули к нашей деревне. Их наречие несколько отличалось от нашего, что осложняло переговоры, но в конце концов я понял, что они то и дело переходят с места на место, стоят лагерем несколько месяцев там, несколько месяцев сям, пока не истребят всю дичь и плоды, после чего снова пускаются в путь.

Беседы с ними подтвердили мне, что где-то благоденствуют сообщества людей, не столкнувшихся с нашей катастрофой. Разговоры о нашем потопе они слышали…

– Это ведь было давно, верно? – спросил их вожак.

Прошло десять лет. Нам казалось – недавно, а им – давно. Они заинтересовались – возможно, потому, что их упорядоченная, однообразная жизнь не предполагала столь увлекательных бедствий.

Мои односельчане поведали им о перенесенных нами испытаниях. Кочевники зачарованно внимали.

Тогда я обнаружил один парадокс, с которым буду встречаться на протяжении веков: люди верили в услышанное, не веря в него. И подобная двойственность их нисколько не тревожила. Ко всеобщему удовольствию, граница между вымыслом и реальностью стиралась, они смешивались, и никто не возражал. Как слушатели, так и рассказчики существовали в пространстве, не подлежащем никаким проверкам, где красота, назидание и чувство оказывались предпочтительнее фактов. Правдоподобие торжествовало над реальностью. Даже вероятная невероятность, если она украшала сказку, была лучше, чем истинная истина, которая портила ее.

Так что мои односельчане сообщали, что наше морское странствие продолжалось сорок дней. Откуда они взяли эту цифру? Никто ведь не считал. Число «сорок» заслуживало доверия, тогда как «тридцать» могло показаться ничтожным, а «пятьдесят» – преувеличенным. Так утвердилось произнесенное первым болтуном и неоднократно повторенное число «сорок».