Потерянный рай

Панноам пошатнулся и ухватился за стену. Он был в смятении и боялся на меня взглянуть.

Он сжал челюсти. Его лицо исказилось яростью. Он рванулся вперед, схватил два меча и один из них протянул мне:

– Давай драться.

– Что?

– Ты хочешь власть? Возьми ее. Давай драться.

Я отшатнулся:

– Никогда.

– Почему?

– Драться с отцом?

– Давай драться!

Он наставил на меня меч. Я не шевельнулся. Он замахнулся, чтобы втянуть меня в драку. Я как будто окаменел. Он в ярости прыгнул вперед и лезвием оцарапал мне плечо.

Свободной рукой я прижал ранку, чтобы остановить кровь.

– Давай драться! – взревел он.

Я смерил его взглядом. Чеканя каждый слог, я произнес:

– Я не стану драться с тобой.

– Почему? Почему? – вопил он, потрясая оружием.

– Потому что я выиграю!

Я бросил меч к его ногам и быстро вышел.

Он кинулся на пол, рыча от гнева: ненависть, досада и отчаяние охватили его.

Я карабкался по косогорам, и меня пьянила свобода. Я не бежал из деревни, а возвращался к лесной жизни, которую я для себя выбрал. Каждый шаг прибавлял мне сил, все мое тело звенело, в жилах закипала кровь, и я едва сдерживался, чтобы не пуститься бегом.

Кончено! Хватит с меня интриг, соперничества и предательств! Я распрощался с деревенской жизнью, с этой сетью ловушек, которая ранит и душит, я расстался с отцом, который растил меня лишь для своих нужд. Панноам врал, утверждая, что он готовил меня к власти. Если практика власти требовала обмана и грабежей, он должен был предупредить меня и обучить этим уловкам. Но ему было сподручней держать меня в неведении и наслаждаться моим восхищением. Красоваться передо мной, рядиться в обличье честности, щеголять героическими замашками было для него важней. Характер отца был изъеден гордыней.

Я оставил его, поверженного и униженного, – он верещал, как заяц. Панноам понял, что я расстался с младенческой невинностью и знаю о его коварстве, – и он меня проклинал. Какая прекрасная новость! Пусть он меня ненавидит, да, пусть ненавидит всей душой! Его ненависть освобождает меня.

Я долго шел и мало-помалу успокоился. В последние недели, даже при солнце, каждый новый день был все более колючим и зябким. Надвигалась зима.

Когда спустилась ночь, я добрался до хижины Барака.

Он встретил меня радостно, но спокойно, не догадываясь о моих злоключениях[14].

– Давай поужинаем под открытым небом, мой мальчик, ведь скоро это удовольствие будет для нас недоступно.

Мы устроились на плоской скале; над нами тускло светила луна. Звезды источали рассеянный свет – они будто занавесились влажной вуалью.

– У меня правое колено ноет, – пробормотал дядя, – скоро выпадет снег.

Пока он разводил огонь, я поведал ему о своих приключениях. Он слушал меня раскрыв рот, но не проронил ни слова.

Когда я дошел до финальной сцены, в которой я доконал отца упоминаниями его ночных вылазок и истории Барака и Елены, глаза моего дяди заблестели, и я прочел в них радость отмщения.

Я замолчал, и Барак воскликнул:

– Ты не попрощался ни с матерью, ни с Нурой?!

– Нет.

– Вот и прекрасно! Когда прощаются, либо не уходят, либо уходят плохо.

Я вдруг разозлился на них обеих.

– Во всяком случае, они получили то, что хотели!

– О чем ты?

– Они хотели не моего возвращения, а рассчитывали спасти Панноама и деревню.

Уязвленный, я добавил:

– И поддержать свое положение женщин вождя. Они меня использовали. Как и Панноам.

Я понимал, что преувеличиваю их расчетливость, но все же разве я их оболгал? Очевидно, Нура дорожила своими привилегиями, а Мама, хоть и обожала меня, явно упивалась ролью матери вождя. Обе они ощущали вкус власти. Как бы они отнеслись к Панноаму, лишенному привилегий? Что же они в нем ценили?

И тут моя роль в этой истории померкла в моих глазах. Я-то думал, что действую по своей воле, а я просто выполнял то, что Мама, Нура, Панноам и даже Тибор от меня ожидали. Я был их орудием! Вот остолоп!

Барак склонился ко мне:

– Выходит, я тебя чуть не потерял?

Он понимал, что я мог и не вернуться, и упрекал себя, что так беспечно ожидал моего возвращения. Я пристально на него смотрел: эта пышущая здоровьем гора мускулов с буйной гривой волос и всклокоченной бородой скрывала чуткое сердце. Досада в глазах, виноватая улыбка и озабоченная складка на переносице так явно говорили о дядиной искренности, столь отличной от отцовского криводушия, что мне захотелось обнять его.

Барак понял мои чувства. Он порывисто схватил меня и крепко стиснул. Прижатый к его мощному торсу, я еле дышал, но не пытался высвободиться; меня накрыла могучая волна его нежности. Почему он не мой отец?

– Дядя, я хотел сказать еще одну вещь.

– Да, мой мальчик?

– Ведь мы заслужили женщину?

И мы рассмеялись.

* * *

Настали холода.

Поутру медленно подползли белесые тучи, тяжело груженные снегом. Они лениво оккупировали все небо, скрыли его полностью, и свет померк. Первые хлопья кружили нерешительно, как неопытные разведчики, прощупывающие местность; они исчезали, едва коснувшись земли. За ними подтягивались целые батальоны, все более мощные, заволакивая небо белесой пеленой.