Потерпевшие кораблекрушение

«Веселье» и осведомился у клерка, нет ли у него образчика почерка капитана Трента. Тут я узнал, что капитан не может писать, так как поранил правую руку незадолго до катастрофы, и что даже корабельный журнал в последние дни вел за него мистер Годдедааль, а сам Трент даже расписывался левой рукой. К тому времени, когда я получил все эти сведения, Пинкертон уже повесил трубку.

– Ну, с этим все. А теперь займемся шхуной, – сказал он. – И, если завтра к вечеру я не разыщу этого Годдедааля, мое имя не Пинкертон.

– Каким образом? – поинтересовался я.

– Увидишь вечером, – ответил Пинкертон. – А теперь после всей этой канители с консульством, портье и сморчком Бэллерсом приятно будет посмотреть на шхуну.

Там, наверное, работа идет полным ходом.

Однако на пристани царила полная тишина и спокойствие. И, если не считать дымка, поднимавшегося над камбузом, на «Норе Крейн» не было заметно никаких признаков жизни. Пинкертон побледнел и, стиснув зубы, прыгнул на борт шхуны.

– Где капитан этой… – Он не докончил фразы, потому что не нашел слова, достаточно сильного, чтобы выразить свои чувства.

Вопрос его, казалось, был обращен в пустоту. Однако из дверей камбуза высунулась чья-то голова – очевидно, кока.

– Закусывает у себя в каюте, – ответил этот субъект, что-то пережевывая.

– Шхуна разгружена?

– Нет, сэр.

– И разгрузка даже не начиналась?

– Да нет, начиналась. Завтра мы возьмемся за дело поживей.

– Ну, кому-то это даром не пройдет, – сказал Пинкертон и решительным шагом направился к каюте.

Там за накрытым столом сидел смуглый толстяк и увлеченно расправлялся с жарким. При нашем появлении он оторвался от еды и смерил взглядом Пинкертона, который, скрестив руки на груди, смотрел на него в упор, сурово сжав губы. На добродушном лице капитана появилось удивление, смешанное с досадой.

– Так вот что вы называете спешкой? – сказал наконец

Джим.

– А вы кто такой? – воскликнул капитан.

– Кто я такой? Я Пинкертон, – ответил Джим, как будто это слово было магическим талисманом.

– Вы не очень-то вежливы, – возразил капитан, но это имя, по-видимому, произвело на него впечатление, потому что он все-таки встал и поспешно добавил: – Когда-нибудь надо же и пообедать, мистер Пинкертон.

– Где ваш помощник? – рявкнул Джим.

– Где-то в городе.

– Ах, где-то в городе! – язвительно повторил Пинкертон. – А теперь я вам скажу, что я о вас думаю: вы мошенник, и, если бы только я не боялся запачкать свой башмак, я бы пинком вышвырнул вас вместе с вашим обедом на пристань.

– Я вам тоже кое-что скажу, – ответил капитан багровея. – Для такого, как вы, я корабль не поведу, даже если бы вы меня на коленях умоляли. Я привык иметь дело с людьми порядочными.

– Я могу вам назвать имена кое-каких порядочных людей, с которыми вам больше не придется иметь дело! –

отрезал Джим. – Это вся компания Лонгхерста. Уж об этом я позабочусь! Собирайте свои вещи, да побыстрей, и забирайте с собой свою паршивую команду. Я сегодня же вечером найду себе настоящего капитана и настоящих матросов.

– Я уйду, когда мне будет удобно, а удобно мне будет завтра утром! – крикнул нам вслед капитан.

– Сегодня весь мир словно перевернулся, – пожаловался Пинкертон, когда мы вышли на пристань. – Сначала

Бэллерс, потом портье с зубочисткой, а теперь этот мошенник. А где мне искать капитана, Лауден? Ведь

Лонгхерст час назад ушел домой, да и остальных никого не найти.

– Я знаю, где, – ответил я. – Садись скорей. – И, когда мы сели в пролетку, добавил, обращаясь к извозчику: –

Гони к трактиру Черного Тома.

Добравшись до этого заведения, мы пересекли большой зал и, как я и надеялся, нашли в задней комнате Джонсона и весь его клуб. Стол был сдвинут к стене. Один из торговцев копрой играл в углу на губной гармонике, а посредине

Джонсон и еще какой-то моряк, обняв друг друга за плечи, неуклюже, но с большим усердием отплясывали неизвестный мне танец. В комнате было холодно и в то же время душно. Газовая горелка, ежеминутно грозившая обжечь головы танцоров, бросала вокруг неверный свет.

Музыка звучала визгливо и заунывно, а лица всех присутствующих были так серьезны и торжественны, словно они находились в церкви.

С нашей стороны было бы, конечно, невежливо прерывать это унылое веселье, поэтому мы тихонечко пробрались к стульям, точно слушатели, опоздавшие на концерт, и стали ожидать конца пляски. Но вот, наконец, торговец, как видно, выдохся и оборвал мелодию на середине такта. С прекращением музыки остановились и танцоры. Несколько мгновений они покачивались, все еще обнимая друг друга, а затем разошлись в разные стороны, поглядывая на зрителей в ожидании аплодисментов.

– Хорошая пляска, – сказал кто-то.

Но, очевидно, такая похвала не удовлетворила исполнителей, потому что они не преминули тут же высказать и свое мнение.

– Ну что ж, – сказал Джонсон, – может, я и плохой моряк, зато танцевать я умею.

А его бывший партнер с почти трогательной убежденностью добавил:

– Я легок на ногу, будто перышко.