Потом наступит тишина

— У нас нет никаких шансов. — Голос Реклевича звучал спокойно. Его вытянутое лицо выглядело как маска. — Мы уже пытались. У них крепкая оборона и поддержка танками и бронетранспортерами. Шансов никаких, — повторил он. — Можно ли так понапрасну бросать людей на смерть?

— Безумие! — крикнул Лекш, вскочив с земли. — Война не должна быть безумием! Война — это техника и расчет. Надо немедленно доложить командиру дивизии, что мы не можем наступать без поддержки.

— Лекш, — тихо сказал Кольский, — в роту — шагом марш.

— Что?

— Повторите приказание.

— Приказано вернуться в роту. — Лекш встал и ушел, слегка покачиваясь.

— Что вы хотели сказать, Ружницкий?

— Ничего, — ответил поручник. — Я буду с ротой Олевича.

— А вы, Олевич?

— Мне нечего сказать, товарищ поручник. Приказ ясен.

А он, Кольский?

— Я буду с Реклевичем, — сказал он. — Ну, ребята, — добавил командир батальона, с трудом подбирая слова, — на войне не бывает безвыходных положений. А они, те, в Пульвице? Еле на ногах держатся! Немцы попали в ловушку…

Ни один из его офицеров не поднял головы.

— Можете идти, — закончил командир батальона.

Когда они ушли, он встал, передвинул кобуру на живот.

— Лекш впал в истерику, — сказал Хенцель, — но он прав. Это безумие… Однако делать нечего, мы должны пробиться, иного выхода нет. Я, однако, считаю, что надо искать другое направление. Не понимаю…

— Ты ничего не понимаешь! — оборвал его Кольский. — Безумие? Должен, не должен… Чепуха! А то, что они удерживают Пульвиц, не безумие? Хенцель, — крикнул он, — ведь мы находимся под Дрезденом! Забыл?!

10

— Товарищ хорунжий, — прошептал Калета, — вы же нам обещали, что в Пульвице наши. И что же? Пустые слова. А немцы сидят, как у Христа за пазухой, и кушают нас как с блюдечка. А может, наши за Пульвицем? Далече ли? — В голосе Калеты нет злости, только усталость и разочарование.

Лекш молчал. Он должен был бы отчитать бойца, но молчал, потому что ему нечего было сказать.

Неподалеку молодой парень бинтовал ладонь. Легкораненые вот уже несколько часов не уходили в тыл, оставались в строю, хотя никто не давал такого приказа.

Лекш смотрел на подступы к городу: выше, у самых его строений, находятся позиции немцев. Поле неровное, бугристое, усеянное чахлыми кустиками можжевельника. Лекш был уверен, что где-то уже видел это поле. А может, просто все они были похожи одно на другое: у Бретвельде, Бёслица, у Каменца? С левой стороны немного наискосок проходил глубокий ров… Парни жались в этом рву, хотя на дне его была вода и башмаки и обмотки промокали…

«Зачем мы шли в Пульвиц? — подумал Лекш. — Ведь это не я выдумал, все говорили: необходимо дойти до Пульвица. Я чувствую себя обманутым теми, наверху…»

На войне, как и в жизни, необходим порядок. Полки и батальоны продвигаются по рассчитанным в штабе маршрутам, командиры сверяют часы: час «икс», нельзя опоздать или ошибиться. Потом операция проходит по отработанному и проверенному сценарию. Бойцы выпрыгивают из окопов, наша артиллерия сокрушает вражеские укрепления. Лекш помечает в блокноте: «Рядовой… повел за собой в атаку отделение…» Завтра листовку, еще тепленькую, прямо из полевой типографии, вручат бойцам перед новым наступлением, чтобы охотнее выскакивали из окопов. Люди погибают, измучены, не хватает еды, но в разумных границах, а не в хаосе, суматохе, в колодце, из которого ничего не видно. Нельзя переступать черты разумного…

Лекш посмотрел на свой блокнот, торчавший из планшета, а потом на общую тетрадь с аккуратно пронумерованными страницами, в которую он записывал лекции. Он всегда был отличником. Протирал очки и вставал к доске. Его товарищи по подпольным курсам смотрели, как он медленно, очень медленно выводит математические формулы… Не следует ошибаться, надо думать четко, не плавать, никаких уходов в сторону, процесс мышления проходит по натянутой прямой линии.

Отец тоже носил очки, работал на почте в Люблине и продавал марки. «Помни, — говорил он, — не запускай математику, у тебя к ней способности. Ты уже не будешь продавать марки. Тяжелым трудом я обеспечил тебе возможность на будущее». В самом деле, он вкалывал с утра до вечера. У него было узкое, с заостренными чертами лицо, словно мордочка. Кто-то прозвал его «крысенок». И в самом деле — крысенок.

Лекш снова записывает уравнение; сейчас мы найдем неизвестное. Так вот: Ева… Чего вдруг он снова вспомнил о Крачиньской? С ней вопрос решен. Благодаря ему. Кольский согласился с ним и ищет Еву. Ева понесет наказание. Нет, это не Крачиньская, это Стелла.

Боже мой, зачем он вспомнил сейчас Стеллу? Ведь решил: не вспоминать.

…С курсов возвращался вечером по опустевшим уже, как правило, улицам Люблина. Лекш свернул на улицу Нарутовича, посмотрел в темное, постепенно уходящее вниз чрево улицы и увидел впереди девушку, которая медленно шла по тротуару. Узнал ее сразу, ведь он так часто ходил за ней буквально по пятам еще в школьные годы. Стелла — его гимназическая любовь.