Потом наступит тишина

В этом кромешном аду полз к машине и Олевич; свист и грохот рвали барабанные перепонки, перед глазами мельтешили белые пунктиры очередей. «Только продержаться бы еще минуту», — думал он. Руки кровоточили, колени расцарапаны о камни… Сейчас, когда нужна была темнота, он ненавидел лунный свет, падавший на Рыночную площадь. Удастся ли вырваться отсюда? Увидел возле себя бойца. «Убит или ранен?» Лежит, скорчившись на камнях, глаза открыты, руки вцепились в брусчатку. Кто же это? Лицо знакомое… Пулемет бил не переставая. Вдруг вспыхнуло яркое пламя — загорелась первая машина. Площадь позади Олевича освещалась теперь ярче, все было видно как на ладони. «Заметили они меня или нет?» Его охватила вдруг такая ярость, что помутилось в голове, он почувствовал, как напряглись все мышцы. До третьей машины оставалось еще метров десять. «Будь что будет», — подумал Олевич и бросился вперед. Упал в отбрасываемую колесом машины тень, пули стучали по кузову. За машиной притаились еще двое, нет, трое из охраны капитана с автоматами в руках.

— Черт побери, — прошептал кто-то рядом, — теперь нам отсюда не вырваться! Все, это конец, гляди-ка.

В нескольких десятках метров от них, на углу улицы, появились темные фигурки. Шли осторожно, не прекращая стрельбы.

Олевич не видит лица солдата, но его голос придает ему уверенности. Немного успокоившись, прищуривает глаза, отыскивая место, откуда бьет немецкий пулемет.

— Где ваш пулемет?

— Остался в машине.

Олевич присел на корточки и поглядел наверх — борт кузова поднят, придется перелезать через него. «Ну, рядовой Клосовский, теперь под этой фамилией ты и погибнешь». Он подтянулся на руках, оттолкнулся ногами от земли и оказался в кузове. Схватил пулемет и спрыгнул на землю.

— Погибать — так с музыкой! — сказал он и отбросил винтовку в сторону. Вот это уже другое дело! Теперь он уже не верит, что это конец. Сколько минут осталось жить на этом свете тем троим, что идут сюда, — пять, десять?

— Дай пулемет, — попросил Олевича лежавший с ним рядом молодой паренек.

— Отстань! А теперь слушай мою команду! — распорядился Олевич, справедливо полагая, что никто возражать не станет. — Не стрелять, пока они не появятся на углу улицы. Я открываю огонь первым.

И стал ждать. Огонь немцев стал ослабевать, темные фигурки снова появились в начале улицы, оттуда доносились гортанные крики на немецком языке. Олевич целился спокойно, спрятавшись за колесом машины, чувствуя себя, как это ни странно, гораздо увереннее. Нажав спусковой крючок, дал короткую очередь — немцев как ветром сдуло. Пули снова застучали по машине, один из солдат, вытянув руку, выронил автомат, но Олевич продолжал стрелять, целясь в конец улицы, откуда бил пулемет. Еще минута, еще одна очередь… вот и все, кончились патроны. Отбросил ненужный теперь пулемет, снова схватил винтовку. И в это время, перекрывая грохот выстрелов и свист пуль, послышался рев мотора — теперь уже не было никакого сомнения, что это шел танк.

Единственное, что почувствовал в ту минуту Олевич, — это страх. Он никогда не имел дела с танками. Сейчас он был практически безоружный и одинокий, зная, что через минуту немцы подожгут машину. Оглянувшись назад, увидел, что от домов его отделяло всего несколько десятков метров. Неужели в окнах стрелки?

Под машиной остался лежать убитый солдат. Олевич и оставшиеся двое бойцов ползли, прижимаясь к мостовой, ничего не видя вокруг. Сзади послышался рев моторов. Подели и думали: вот немцы подходят, уже стоят над ними, выстрелят в голову или велят подняться? Потемнело, луна скрылась за облаками. «Может, теперь не заметят…»

Осталось проползти совсем немного. Дом вырос перед ними неожиданно, они увидели перед собой темную подворотню, заваленную всякой рухлядью, выброшенной из квартир. Входная дверь открыта. Двое бойцов уселись прямо на землю.

Находясь в темноте, Олевич видел отсюда всю Рыночную площадь — горела уже третья машина, в конце противоположной улицы стоял танк. Немцы подходили к машинам, слышались отдельные слова, затем один из них — наверное, офицер — произнес какую-то фразу. И вот тут-то произошло самое неожиданное. Немец наклонился над лежавшим на мостовой раненым солдатом, замахнулся и ударил его. Лежа на земле, Олевич крепко сжал винтовку, но не стрелял, не мог. Чем же он бьет? Нет, не автоматом, а саперным топором. С того места, где лежал Олевич, выглядело так, будто немец бил по булыжникам мостовой, крика не было слышно. Ударил раз, другой, третий…

Олевич знал, что будет видеть это каждый раз, стоит лишь закрыть глаза. «Почему же ты не стрелял? — будет повторять он не раз. — Наберешься ли ты когда-нибудь смелости признаться, что тебе хотелось остаться в живых?»

5

Из дневника адъютанта командира дивизии поручника Яноша: