Потомки

Моя комната находится рядом с комнатой Алекс. Я переступаю с ноги на ногу.

— У нас скрипучие полы, — говорю я.

Сид смеется:

— Не беспокойтесь, я пошутил. Мы с Ачекс не такие. И вообще, это не вопрос. Я в любом случае не стал бы спать в ее комнате.

Синяк под глазом из голубого стал почти черным, с красной каймой, словно по глазу размазали ягоду.

— Он же никто, ноль, — говорит Сид. — Позвоните ему и скажите все, что вы о нем думаете. Вставьте ему фитиля.

Я поворачиваюсь и ухожу в свою комнату. Я думаю о Сиде. Я вижу, как он вскидывает руку, чтобы отвести удар, но вместо этого вцепляется в свою штанину. Похоже, он намеренно принял удар. Я мог бы спросить у него зачем, но я не стану этого делать. Не хочу, чтобы он мне нравился.

У себя в комнате я снова звоню Брайану и слушаю автоответчик, но на этот раз его голос, слова, интонации действуют на меня успокаивающе. Я не чувствую в нем угрозы, хотя это вроде бы мой соперник. Я представляю себе, как он сидит в каком-нибудь из его домов, протирает столешницу или печет хлеб, чтобы в комнатах стоял приятный домашний запах. Вытирает пыль. Он никто. Он вообще мог бы на меня работать.

Раздается гудок, и я говорю: «Привет, Брайан. — Я делаю паузу. — Меня интересует дом в районе Калакауа. Голубой, с белыми ставнями».

Я вновь слышу девчоночий смех. Я оставляю Брайану свой номер, вешаю трубку и молча сижу, словно боюсь что-то разрушить. Что мне от него нужно? Просто увидеть? Унизить? Сравнить с собой? Может быть, я только и хочу — спросить у него, любила ли меня Джоани?

21

На следующий день мы едем в больницу. Александра увидит мать второй раз после катастрофы. В первый раз она пришла сразу, когда Джоани привезли в госпиталь, и все. Она стоит в изножье кровати, положив руку на ногу матери под белым одеялом, и смотрит на мать так, словно хочет ей что-то сказать, но я жду, и она молчит.

Я замечаю банки с орешками макадамия и понимаю, что Скотт сдержал обещание. Принес Джоани то, что она обожает.

— Скажи что-нибудь, — шепчет Скотти.

Алекс смотрит сначала на нее, потом на мать, все еще подключенную к аппаратам.

— Привет, мама, — говорит она.

— Расскажи ей, как ты напилась, — говорит Скотти. — Пусть знает, что ты алкоголичка.

— Это у нас семейное. — говорит Алекс.

— Девочки! — укоризненно говорю я, но при этом не знаю, в чем, собственно, их укорять. — Будьте серьезнее.

Джоани выглядит так, словно ее только что вымыли. Без косметики, темные волосы кажутся влажными. Внезапно меня охватывает сильное желание увести дочерей из палаты. Я знаю, что им нечего сказать матери и от этого они испытывают чувство вины. Возможно, им вообще не стоило сюда приходить. Возможно, им не нужно быть серьезными. Возможно, я ошибся. Не следовало приводить их на последнее свидание с матерью.

— А где Сид? — спрашиваю я.

Странно, что я им интересуюсь.

— Вышел покурить. — отвечает Алекс.

— Попроси у нее прощения. — говорит Скотти.

— За что? — спрашивает Алекс.

— За то, что напилась. За то, что не родилась мальчиком. Мама хотела, чтобы у нее был мальчик. Бабушка мне сказала. А родились девочки.

— Прости за то, что я была плохой девчонкой. — говорит Алекс. — За то, что тратила папины деньги на кокаин и выпивку. Ведь ты могла бы потратить их на лосьоны для лица. Прости меня.

— Алекс… — говорю я.

— Папа разрешает мне пить диетическую колу. — говорит Скотти.

— Прости за все, — говорит Алекс, потом смотрит на меня и добавляет: — Прости папу за то, что был недостаточно хорош для тебя.

— Алекс, тебя понесло не туда. Сейчас же смени тон.

— Почему? Что мне за это будет? Запрешь меня дома? Или переведешь в другой интернат? Слушай, ты когда-нибудь оставишь меня в покое или нет?

Я не знаю, что ей ответить, как поступить. Мне не хочется орать в присутствии Скотти: «Твоя мать умирает!» Я делаю то, что обычно делал в подобных случаях: резко хватаю Алекс за плечо, поворачиваю к себе и шлепаю ее по попе.

— Так тебе и надо! — радуется Скотти.

— Скотти, марш в коридор!

— Она виновата, а мне выходить?

— Я что сказал! — говорю я и заношу руку.

Скотти пулей вылетает из палаты.

— Ты, кажется, меня ударил? — спрашивает Алекс.

— Ты не имеешь права так говорить о матери. Она умирает. Это ваше последнее свидание. Она же твоя мать, Алекс! Она любит тебя.

— Я имею право говорить о ней как хочу, и ты, кстати, тоже.

— Вчера ты плакала. Я знаю, что ты ее любишь и тебе есть что ей сказать.

— Прости, мне нечего ей сказать. Не сейчас. Я сейчас просто в бешенстве. И ничего не могу с собой поделать.

Алекс говорит тихим голосом, и мне кажется, что она искренна. Я верю ей, или, быть может, я ее понимаю.

— Не время сердиться, — говорю я. — Так мы загоним себя в угол, и больше ничего. Значит, ты считаешь, что мама нас не любила. Ладно, давай хоть сейчас ее порадуем. Подумай о чем-нибудь хорошем. Ведь было же в твоей жизни что-то хорошее? И перестань оскорблять мать в присутствии Скотти. Пусть хотя бы для Скотти она останется кумиром.

— Откуда в тебе столько спокойствия и всепрощения? — спрашивает Алекс.