Потому что люблю

Да, почти круглый год он упирается острым торосистым льдом в невысокие черные скалы. И лишь в короткий промежуток лета, когда перетертый штормами лед отступает от берега, о голые растрескавшиеся камни с тяжелым грохотом разбиваются серые, как бетон, океанские волны, вызывая гам и писк на птичьих поселениях.

Муравьев облюбовал этот дикий уголок с опрокинутой в воду слоистой скалой после отъезда Лены. Здесь можно часами наблюдать за птичьими ссорами, за темными потоками воды, шумно врывающимися в извилистые каньоны и так же шумно откатывающимися назад. Здесь всегда покачиваются на мелководье аккуратно обточенные прибоем бревна плавника. Здесь можно найти приплывшие невесть откуда замысловато скрученные корни, похожие на пляшущих человечков или на застывших в стремительном движении животных. Величаво белеющие вдали льдины неизменно вызывают желание пофилософствовать на житейские темы, поговорить с океаном, погрустить и помечтать о будущем.

Здесь можно оставаться по нескольку часов, если у тебя нет полетов и ты ничем не занят по службе. Сегодня у Муравьева в резерве лишь несколько минут. Через два часа приедет машина и отвезет его к трапу пассажирского лайнера.

Муравьев застегнул рвущуюся на ветру накидку и осторожно спустился к воде. Глухо захрустели под каблуками тонкие грифельные пластинки, отчетливее захлюпала в камнях вода. На отмели она была бесцветно-прозрачной и неприветливо холодной…

Муравьев зачерпнул в ладони взметнувшуюся на гребне пену, подержал, пока она не растаяла, и выплеснул на камни. Хотелось дольше постоять здесь, но время торопило в обратный путь.

Ветер уже не мешал идти, наоборот — подталкивал в спину, и Муравьев вернулся в поселок, где жили семьи офицеров авиационного полка, намного раньше, чем рассчитывал. Он замедлил шаг и перестал смотреть под ноги — под каблуками тонко зазвенела бетонная дорога, ведущая на аэродром и к поселку. В самом поселке бетонку почему-то не проложили, и люди здесь от дома к дому передвигались по скрипучим дощатым тротуарам. Зимой, правда, все укрывалось толстым слоем снега — и выбоины на дорогах, и тротуары, зато в летние месяцы полковые юмористы имели богатую пищу для острот и каламбуров на темы быта и благоустройства.

Далекий Север со своими лютыми холодами, бесконечно долгими днями и ночами не внес особых поправок в жизнь приехавших сюда людей. Так же как и в Подмосковье, у кого-то во дворе на белом шнуре от списанного парашюта трепыхалось женское белье, в кювете валялся лопнувший резиновый мячик, у кого-то окна закрывали пожелтевшие газеты вместо занавесок, на покосившемся крыльце потягивался полосатый кот.

Существенные поправки Север внес, наверное, только в муравьевский дом. Но из этого не следовало делать какие-то выводы, ибо исключения бывают в любом правиле. И Лена, безусловно, была исключением.

…Все, что напоминало о ней в комнате, Муравьев по возможности старался не трогать. Не потому, что воспоминания грели душу или вызывали прилив оптимизма, просто не хотелось ничего менять ни в жизни, ни в квартире. И уже шестой месяц на исцарапанном подоконнике рядом с прожекторным обломком зеркала лежали две женские заколки и маленькие маникюрные ножницы. Зеркало было не простое — увеличительное, и каждый раз, когда Лена брала его в руки, губы ее по-детски вздрагивали в улыбке, а в глазах искрились насмешливые огоньки.

Укладывая чемодан, она завернула было зеркало в газету, но почему-то раздумала и оставила осколок на подоконнике. То ли он ей показался тяжелым, то ли просто ненужным там, в другой жизни, — Муравьев так и не понял.

Еще Лена оставила ему зачем-то свои комнатные туфли. Не забыла, нет, они стояли на виду у кафельной печки, где и по сей день стоят, она даже подержала их в руках, но в чемодан не положила, видимо, в ту минуту еще не до конца была убеждена, что больше не вернется сюда; может быть, и верила, что они ей пригодятся здесь.

Может быть…

Только теперь Муравьев убежден, что Лена сюда не вернется, и ни заколки, ни зеркало, ни комнатные туфли ей здесь уже не понадобятся. А коль так, то следовало бы давно упаковать все в фанерный ящик, затолкать туда еще висящий за дверью халат и маникюрные ножницы, бросить сверху испещренный крестиками календарь, в котором она зачеркивала прожитые на Севере дни, и отправить посылку во Львов без письма, без объяснений.

…Дождь перестал. И хотя тучи все еще жались к земле, комкались в торопливой погоне, закрывая горизонт, на аэродроме загудели двигатели, и через некоторое время, рассыпая по тундре грохот, в темное месиво облаков ушла командирская «спарка» на разведку погоды.