Потому что люблю

— Дорогой ты мой, откуда?

— Из краткосрочного, товарищ полковник.

— Лена, Санька здоровы?

— Да, спасибо.

Белый повернулся к заместителю:

— Идите и сейчас же наведите должный порядок. Вечером проверю. Уж тогда на себя пеняйте. — И тут же заговорил с Муравьевым: — Когда человек раньше возвращается из отпуска, значит, в этом мире не все устроено правильно.

— Хочу на Север.

— Ты бы мог здесь быть еще целый месяц.

— Не могу, Роман Игнатьевич. Работать хочется.

— Ну, пойдем на солнышко, поговорим.

Толя Жук остался в ангаре. Белый лишь бросил на него какой-то любопытно-плутоватый взгляд и сразу отвернулся. А когда они вышли из ангара, Муравьев только теперь увидел красную «Яву» старшины Прокопенко. Старик наверняка уже все доложил Белому.

— Так в чем дело? — Роман Игнатьевич смотрел на Муравьева, как он умел смотреть еще в те далекие курсантские годы, когда он был для начинающих летчиков и учителем, и другом, и отцом.

— Плохо, Роман Игнатьевич. Лена остается Леной. Дальше — хуже. Что-то не стыкуется у нас.

— Потому что болваном был, когда женился. Все шуточки вам. Что решили?

— Пока ничего. Надо еще подумать. Но…

— Сынишку жалко.

— Я постараюсь, Роман Игнатьевич, сделать все, чтобы он не чувствовал себя сиротой. Буду помогать, буду писать ему, буду приезжать.

Белый вытащил сигареты, закурил.

— Что ж, может, так оно и лучше. Не от хорошей жизни на это идут. Видно, вправду надо. — Белый помолчал. — Через два дня к вам на Север летит транспортник… И учти: будет замена, захочешь ко мне — пиши. Пока живой — все сделаю.

— Спасибо.

— Что еще? Смотришь — как просишь.

— Помогите Шелесту. Запутался он. И сам не выпутается. А летчик талантливый.

— Я все знаю, давно догадываюсь, — вдруг сердито сказал Белый и с размаху бросил в бочку с водой окурок. — Ладно. Молодец, что просишь о нем. А завтра вечером приходи ко мне домой. К семи часам. — И вдруг засмеялся. — Старший сын мой родился. Надо рюмку чая выпить. Ира обещала цыплят табака. Какие-то особенные. С Верой Егоровой готовят. Так что не опаздывай. — Он посмотрел в открытую дверь ангара, и по лицу его снова пробежала тень. Там все еще висел на специальных подпорках покореженный Женькин истребитель.

— Когда рядом любимый человек, — сказал после недолгого молчания Белый, — это, брат, что запасной аэродром: в трудную минуту всегда примет… Подумать, конечно, не лишнее, но смелых решений не бойся. Умные люди тебя поймут. Когда один из двух двигателей останавливается, лететь трудно…

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Шелест прилетел домой рейсовым ИЛом. Его встречала только одна Катя. Рано утром он позвонил ей по срочному тарифу и, когда услышал торопливо-сонное «да-да», выложил как в телеграмме: «Прилетаю сегодня, рейс семьдесят пятый, встречай. Целую. Шелест».

— Жень, это ты? — наконец сообразила Катя.

— Я, малыш. Все ясно? Повтори.

— Сегодня, рейс семьдесят пять.

— Умница. До встречи.

Больше она ничего не успела сказать, Женька повесил трубку.

Когда ИЛ набрал высоту, Женька перешел на свободное место у самого выхода и пробыл там до посадки. И как только к распахнутой дверке подали трап, Женька украдкой посмотрел на свои новенькие майорские погоны и первым вышел из самолета.

Катя ждала его у невысокой железной ограды, будничная и грустная. Словно попала на аэродром случайно. И только букет гвоздик, обернутый сверкающим целлофаном, свидетельствовал о том, что она кого-то встречает.

И то, что она была такой буднично-грустной и что, заметив Женьку, не пошла навстречу и даже не улыбнулась, а по-прежнему стояла у ограды, остудило клокотавшие в нем восторги от собственных успехов и не на шутку встревожило.

Женька шел к ней, все убыстряя шаг, и в такт его движению, будто из динамика, сверлило мозг: что-то случилось, что-то случилось, что-то случилось…

— Что-нибудь с ребятами?

— С чего ты взял? — Катя слабо улыбнулась.

— Катя… Но в чем дело?

— Я поздравляю тебя.

— Ну пойдем…

Они вышли в привокзальный скверик, сели на потрескавшуюся от дождей и солнца скамейку. Катя отдала Женьке цветы, посмотрела на погоны.

— Сам пришивал, майор?

— Плохо?

— Ну что ты? Разве ты можешь позволить себе что-то плохо сделать?

— Катя… — Женька чувствовал, что Катя и хочет и не может порадоваться за него. Губы вздрагивают, вот-вот улыбнутся, а в огромных глазах горечь и обида. — Ну скажи, что произошло? На работе?

— У меня нет больше работы, Жень… — Ее плечи обмякли, а по щекам торопливо сбежали две тяжелые слезинки.

Очень далекая, непонятная Катина беда, слезой выкатившаяся из ее удивленных глаз, неожиданно тронула Женькино сердце. Он крепко обнял Катю и как ребенка прижал к себе. Она и плакала, как ребенок, то громко всхлипывая, то шмыгая носом. Женька молчал — пусть уж выплачется — и, не обращая внимания на любопытные взгляды прохожих, нежно ласкал ее, как первоклассницу, получившую первую плохую оценку. Постепенно Катя затихла, осторожно распрямилась, поправила юбку.

— Все в порядке? — спросил Женька и вытер своим платком Катины щеки.

— В порядке.

— А что было не в порядке?

— Они еще пожалеют.

— Безусловно, — поддакнул Женька. — Будут упрашивать…