Потрясение

Лилли смотрела на Микаэля, а тот разглядывал странный перекрученный кусочек плоти, засохший, как кукурузная шелуха, и по форме напоминающий не то букву S, не то винтовую лестницу. Она не ждала, что он заговорит; ей все твердили, что он давно уже не произносил ни слова. Но тут, совершенно неожиданно, когда она раскрыла рот и собралась уже заговорить, он прервал ее.

– Откуда это у вас?

Ей удалось не показать удивление.

– Это нашлось среди артефактов и улик, не пострадавших при пожаре, – солгала она. – Мне сказали, что предмет был…

– В запертом ящике.

– Да.

В ее голове что-то щелкнуло. Как звучал ее голос: нейтрально? Агрессивно? Снисходительно? Она не знала. Она взглянула на мальчика, без пяти минут мужчину, сжавшегося, как пружина раскаленной ярости и смутного желания. В голову пролезла непрошеная мысль: брат. Как заставить такого мальчика раскрыться? Как давно он не видел женщину? Она не встретила ни одной женщины на территории тюрьмы.

Она знала, что следующий ход может стать последним. В ее пользу играло лишь то, что она была взрослой, да ее собственные безрассудные инстинкты.

– Мне часто снится ящик, – сказала она и растянула воротник рубашки, открывая шею. – Это страшный сон. – Он не пошевелился. – Очень страшный.

Он молчал, неотрывно глядя ей на подбородок. Не опасно ли раскрывать свои тайны этому ребенку, который вот-вот растворится в тюремной системе, которой нет дела ни до того, кем он был, ни до того, кем он мог бы стать? У него был лишь один путь – вниз. А она жила в междумирье, где никого нельзя спасти.

Сейчас или никогда.

– Да. Мне снится отец. Он был… военным преступником. – В горле застрял комок. Она никогда еще не произносила это вслух. Даже на групповой терапии лгала, говорила, что отец сидел в тюрьме за убийство. Но не уточняла, что речь о пытках и уничтожении тысяч людей. Он превратил ее брата в машину для убийств. Даже словосочетание «военный преступник» не могло передать всю суть.

Она встала из-за стола, стоящего посередине комнаты с голыми бетонными стенами, и подошла к окну с тройными решетками. Подумала, не смотрит ли он на ее зад, но когда обернулась, он смотрел в потолок. Сбоку на шее у него был шрам. Большой. При виде его адамова яблока, некрасивого, как у всех мальчиков-подростков, у нее защемило сердце.

– Как ваша фамилия? – спросил он, по-прежнему глядя в потолок.

Дыхание оборвалось, вдох застрял между ребрами – он говорит, говорит, не испорть все. Она осталась стоять у окна, неподвижная, как статуя.

– А что?

– Я слышу ваш акцент. Вам кажется, вы от него избавились, но нет.

– Неправда. – Она потрогала свой шрам на шее. Кожа была холодной, как у сырой курицы. Целый год она ходила на групповую терапию, которая не помогала, и целый год тайком вырезала на шее тоненькую линию, почти невидимую, лишь бы почувствовать хоть что-то, кроме пустоты. Не было у нее акцента. Мать сбежала и увезла ее – у нее был дядя, американец из Госдепартамента, – и уехали они задолго до того, как ее отец попал во все мировые новости. Не было у нее акцента. Не могло быть.

Теперь он смотрел ей прямо в глаза. Видел ли он ее шрам? Он улыбался или ей показалось?

– Расскажите, что вам снится, – сказал он. На сербскохорватском.

Ах ты маленький ублюдок, подумала она. Но поняла, что ей придется играть в эту игру до конца. Облизала пересохшие губы. Воздух между ними слегка потрескивал. Будь проклята эта групповая терапия. Мой ход. На сербскохорватском, не без труда вспоминая слова, она отвечала.

– Во сне отец стоит в моей гостиной в вертикальном гробу. Крышка гроба открывается, как дверь, и он выходит, хотя он мертв. Его кожа сгнила и отваливается кусками, серая как пепел, но все внутренние органы яркие – красные, розовые, синеватые. Челюсть почти отвалилась и свисает. Он протягивает ко мне руки. – Она снова коснулась шеи. Она и сейчас видит этот сон, как будто все это происходит здесь, в этой комнате. Отец. Горло сжимается, струйка пота между ног холодеет, словно по внутренней стороне бедра проводят кусочком льда. – Он пытается что-то сказать или сделать. Я хочу его убить, но он уже мертв. Я не знаю, что… У меня был брат. Мой брат был хорошим человеком. Отец…

– Будет взрыв, – вдруг сказал Микаэль.

Черт. Стоит сказать что-нибудь не то, и он захлопнется, как ящик. Но он, кажется, ждал, что она проглотит наживку. Она не могла не ответить.

– Взрыв?

– Бомба.

– Когда?

– Скоро, – ответил Микаэль. – Фургон. У входа в госучреждение. Но я не скажу, в какое.

– Ясно. И откуда мне знать, что ты не врешь?

Микаэль взглянул на Лилли.