Поцелуй черной вдовы (СИ)

– Да. Милая девочка, еле живая от колотой раны в живот... – Старик принялся отмывать руки в тазу. Кровь плохо сходила, и возился он долго. – Мы с приятелями в тот вечер кутили в кабаке в Саутворке, давно было за полночь, когда вывались наружу, изрядно набравшись... Тут-то я и заметил ее лежащей в канаве. Спьяну угодил в канаву ногой... Аж обомлел, настолько красивой девчонка мне показалась! Как Дева Мария. Или другая какая святая... «Брось ее, мертвая ведь. Пусть магистрат разбирается с этим!» – увещевали приятели, но я не сумел ее бросить. Коснулся руки и услышал чуть слышное трепетание пульса. Веришь, – он улыбнулся, посмотрев на Соланж, – до сих пор не пойму, как донес ее, сам на ногах едва стоя, до ближайшего лекаря. Тот, конечно, начал нудеть, что не пользует перевертышей, а она перевертыш, вон глазищи какие. Это он приподнял девушке веко. Сам-то я в этом не разбирался, а браслетов тогда еще перевертыши не носили... В общем, пришлось хорошенько на него надавить, да деньги немалые посулить... Я, помнится, даже сказал, что коли девчонка умрет, я и сам его порешу! Смешно вспомнить. С пьяных глаз чего только не наболтаешь.

Соланж спросила чуть глухо:

– Потом пожалели, что помогли ей?

– Пожалел, было дело, – признался старик. – Как отоспался, так сразу и пожалел. Меня тот же лекарь у себя в кладовой отсыпаться оставил, я как проснулся, так сбежать захотел... Не то чтобы денег жаль стало или что-то такое, просто, пойми меня, приволок какую-то девку, брошенную в канаве, ругался с лекарем, словно она для меня что-то значит... Наверное, испугался последствий или... уже ощущал где-то там, – он похлопал себя по груди, – что если снова увижу ее – спасенья не будет. Влюбился я в общем, – признал со вздохом. – С первого взгляда влюбился. А ведь никогда не считал себя ни сентиментальным, ни влюбчивым, но тогда будто враз переклинило... Знаешь, как это случается?

Соланж смутилась под его взглядом.

– Наверное, – робко призналась она.

– То-то же, – молвил старик. – Значит, поймешь, что я чувствовал. Страх и жажду одновременно. И убежать не сумел, как ты понимаешь... Можно было б сказать, что лекарь меня на пороге поймал, но я хотел, чтобы это случилось, чтобы остановили меня... Вроде как против воли, но это неправда. И в комнату девушки я входил на ватных ногах... Она лежала красивая, как никто в этом мире, бледная, чуть живая, но невозможно красивая. – Он вздохнул. И, казалось, хотел добавить что-то еще, но заключил тихим: – Вскоре мы стали жить вместе, и это было волшебно. Лучшие месяцы моей жизни...

Фергюс вздохнул и вытер руки о полотенце.

Соланж ощутила в этой истории недосказанность, нечто глубинное, что старик утаил из каких-то неведомых соображений, и, не желая, казалось бы, лезть к нему в душу, все же спросила:

– Что случилось потом? Почему вы с ней разлучились?

– Ах, дураком я был, вот и все, – выдохнул он. – Выведал, кто обидел ее – понимаешь, та рана, чуть ее не убившая, не шла из моей головы, – и начал мстить. Убивать я привык, как-никак был солдатом... да и не только поэтому... Вот и... А Гвеннит ругала меня, страшилась, что я навлеку на нас гнев божий и человеческий. Умоляла прекратить убивать, но я не сумел вовремя остановиться...

Сказав это, он поглядел на взволнованную Соланж: знакомое имя отозвалось в ее сердце застарелой, ноющей болью.

– Мою мать звали Гвеннит, – призналась она, и собеседник кивнул.

– Эта девочка и была твоей матерью, Соль, – молвил старик, переменившись в лице. – А я... твой отец.

Вцепилась в спинку кровати, Соланж рвано выдохнула весь воздух, а вместе с ним одно только слово: «Отец»... Взгляд сам собой нащупал мужские руки в перчатках и замер на них, как на точке опоры в ее пошатнувшемся неожиданно мире.

– Я скверный отец, это я знаю, как и возлюбленный никакой, – покаянно и торопливо продолжил старик. – Я не сумел оценить великое счастье, выпавшее на мою долю, а ведь оно было больше, чем кто-либо мог осознать. – Он сжал и разжал кулаки. – Этот наш дар, дар-проклятье нашего рода, делает нас особенными, но и одинокими одновременно, – сказал он, не отводя от девушки глаз. – Да ты и сама знаешь об этом... И понимаешь теперь, почему я так испугался влюбленности в твою мать. Любить без возможности прикоснуться к любимой – это пытка, Соланж. Это пытка поболее прочих... И когда в то первое утро я вошел в ее комнату и склонился над ней, вглядываясь в черты дорогого лица, ты можешь представишь, что случилось со мной, когда тоненькая рука, вспорхнув с одеяла, вдруг накрыла мне щеку... А уста прошептали: «Вы спасли мою жизнь. Я безмерно вам благодарна». – Его губы изогнулись в печальной насмешке над самим собой. – Я отпрянул от бедной девочки, как от чумной. Испугал ее странной реакцией на слова благодарности... И выскочил, стыдно признаться, из дома лекаря сломя голову и бежал пару кварталов, не разбирая дороги... Был уверен, что мне все привиделось, что стоит вернуться, как выяснится: девчонка мертва. Что ничуть я не спас ее, а убил...

– Но вы вернулись... – отозвалась Соланж неподатливыми губами.