Потусторонний друг. История любви Льва Шестова и Варвары Малахиевой-Мирович в письмах и документах

Совсем недавно я послала Вам письмо, Лев Исаакович, с просьбами относительно брата, и вижу, что в дополнение к ним необходимо еще вот что сказать: к этому “Тара Сарамбей”, по-видимому, не так-то просто найти путь. Письма туда и оттуда доходят не, как правило, а как исключение. Говорят, надо бы прибегнуть к какой-нибудь миссии, заведующей вопросами репатриации. В Москве такой не оказалось. Если окажется в наличности подобное учреждение в Париже, или в Берлине, нельзя ли обратиться к нему непосредственно с просьбой похлопотать о брате. Ведь он пошел воевать только под железным императивом мобилизации и более партикулярного человека по своему мировоззрению и по свойствам своей натуры трудно представить. Мне хочется затруднять Вас лично двигательной частью этого дела, вообще “хлопотами”. Если бы я знала адрес Евгения Германовича[333], я бы с этим обратилась к нему. М. б., Вы не откажете сделать это – написать ему, приложив здесь адрес знакомого брата. Через него пришла весть о том, что он жив.

Болгария Тара Сарамбей.

Строительная секция Элле дере. Барак 6.

Степан Адамович Симанович.

Это на случай, если бы мое первое письмо затерялось.

Я бы не стала так усиленно беспокоить всех знакомых и полу знакомых этим вопросом, если бы не примешалось сюда соображение крайней ветхости и мучительно напряженному состоянию матери, которая все эти 4 года ждала смерти как благой вести, а теперь боится умереть “не дождавшись весточки от сына”, теперь уже единственного, т. к. в прошлом году умер мой старший брат[334], оставив трех неустроенных мальчиков-подростков в полу нищенстве.

И им, и матери, и мне – не сегодня-завтра, ввиду все растущей инвалидности моей – брат этот не только дорогой человек по кровным и душевным узам, но еще и единственная опора, надежда на возможную опору в области голода и холода. В последние два года эта область потеплела и принесла иные снеди, кроме пшена и ½ фунта хлеба – но если я не смогу зарабатывать, сколько нужно на все, что превышает пшонный уровень, он и все, что с ним морально сопряжено неизбежно.

Начала читать Ваши откровения о Смерти. Читаю медленно-медленно – похоже на то, как богомольцы взбираются на лестницу св. Павла в страстную пятницу. Как все у Вас горестно и трудно. И как я люблю, что это так. Когда кончу читать, я напишу Вам.

За эти три года, когда у Вас складывалась Ваша книга о смерти, и у меня вырос цикл стихотворений, ей посвященный – “Ad Suor nostra Morte” и к нему можно бы эпикуровские строчки взять эпиграфом.

ВМ

38. Варвара Малахиева-Мирович – Льву Шестову

22 октября 1923

Сергиево – Париж

Спасибо за отклик, Лев Исаакович. Было радостно видеть Ваш почерк – той же странной радостью, о которой Вы пишете “рад, что Вы еще существуете”. Это, конечно, детская и эгоистическая радость – т. к. для каждого из наших сверстников, убеленных сединами и отягченных соответствующим, бременем было бы радостней уже не “существовать” – т. е. существовать как-то иначе вне почерков, писем, книг, болезней, заработков и т. п.

Со слов Льва Алексеевича Тарасевича[335] и Лили я думала, что всем вам куда лучше живется. Но они, конечно, схватывали только поверхностные черты житья. Гершензон тоже приехал из за границы jeune premier’ом[336], и щеки порозовели, и костюм нарядный. Я была у него на прошлой неделе по делу – спросить, нет ли работы на литературном рынке. Он не очень обнадеживал, но дал советы, где такую работу искать. Дошкольное отд., которое меня кормило, на прошлой неделе внезапно прикрыли, и этим сдвинули меня в мир безработных.

Пока я не унываю, т. к. за октябрь мои 6 червонцев мне еще выдадут – а на дальнейшее есть обещание переводческого характера. Есть какой-то урок в виду, есть запасы картофеля, свеклы и капусты.

Ввиду свирепствующих вокруг служебных сокращений, мое положение не представляет ничего трагического – напротив, оно обставлено многими благоприятными условиями, которых нет у других. Скверно только, что нога то и дело лишает меня права передвижения, которое так нужно при поисках работы.

Но есть друзья. Есть нужная беспечность духа – мешающая нарушению душевного равновесия. И раньше я умела помнить заповедь “Не пецытеся на утрий[337]”, а теперь этого “утрия” и совсем нет.

Живем мы вдвоем с матерью. Она так много оплакивала своего без вести пропавшего Вениамина (так она звала брата), что окончательно ослепла.

Жизнь в Сергиеве хороша тишиной и особой красотой окрестностей. Лес и поля от нас в 5–10 минутах. На таком же расстоянии живет Михаил Владимирович с Натальей Дмитриевной и сыном Сергеюшкой, которому в июле исполнилося год. В лице его я воспитываю чуть ли не четвертое поколение.