Потусторонний друг. История любви Льва Шестова и Варвары Малахиевой-Мирович в письмах и документах

Евгений Германович тоже был в стесненных обстоятельствах, искал перевода. Гуревич обещала и ему. Он уехал на месяц в Тифлис, измотавшись в здешней сутолоке. Встретились мы с ним по-хорошему – то, что “художник варвар кистью сонной” чернит в человеческих встречах, годы снимают, как ветхую чешую. Я рада, что он привезет свою девочку в Россию. Дети должны жить в России – русские дети – особенно в первые годы, когда складывается душа.

За полмесяца пребывания в Москве я тоже успела устать. Всякий город, прежде всего – Вавилонская башня. И в старости это утомительно – таскать на нее кирпичи и даже смотреть, как таскают их. А развлечения уже давно перестали быть нужными. В театр хожу, когда кто-нибудь из знакомых актеров или актрис попросит посмотреть их. Вообще:

Ночи стали холоднее
Звезды меньше и бледнее,
Все прощания легки,
Все дороги далеки.
Крики жизни дальше, тише,
Дым кадильный вьется выше.
Пламя свечки восковой
Ярче солнца в час ночной.
Все, чему увять – увяло.
Все земное малым стало.
И с далеких берегов
Неотступный слышен зов[348]

.

Так у меня сложилось про старость три года назад, и еще больше это так теперь.

Буду очень ждать вестей. Не хворайте и не спешите “в дальние жилища иных миров”.

Привет Вашей семье.

В. М.

41. Варвара Малахиева-Мирович – Льву Шестову

1 мая 1924

Москва – Париж

Случайно встретилась с Гершензоном и узнала, Лев Исаакович, что Вы спрашивали обо мне и даже переслали как-то через него несколько долларов, узнав о моей безработности. Это и тронуло меня и немного удивило. Отчего через Гершензона? Не проще ли было послать прямо на мой Сергиевский адрес – Красюковская ул. Д. Быковой. Кстати, идя эти кружным путем деньги где-то затерялись. Г. говорит, что до него они не дошли.

Бог с ними. Теперь я понемногу начинаю зарабатывать и это уже не так насущно важно для меня, как было одно время. Грустнее гораздо, что Вы через Гершензона что-то узнаете обо мне. Я сразу откликнулась на Ваше последнее письмо и очень беспокоилась после него о Вашем здоровье, и не понимала, что значит такое длительное молчание.

Краткость писем и невыразительность давно понимаю и принимаю, и сама к этому теперь склонна. Но раз уже возобновилась переписка, не надо бы разрывать ее такими широкими полосами безответности. И тут, как везде должна быть, конечно, полная свобода действий. Но когда уже есть ток общения, хочется чувствовать его живым. И для животворения его, когда не хочется и не можется писать, существуют открытки.

Вот Евгений Германович, предавшийся, как в юные дни, бродяжничеству по Абхазии и Кахетии и Грузии, только открыточки мне и шлет. Впрочем, было одно очень длинное письмо, и я порадовалась, что он мог так написать и так отдохнуть от городов, забот и дел. В письме почувствовался воздух, каким дышал Мцыри, Демон, Лермонтов и молодость.

Я рада, что Вы здоровы. За это время я не раз думала, что Вам совсем плохо.

Мое здоровье тоже сносно. Эту весну я к общему и своему удивлению на ногах. Зато мать слегла, по-видимому, уже непоправимо. У нее было нечто вроде нервного удара в начале поста. С тех пор она плохо говорит, плохо слышит и лежит почти без движения.

Несколько дней тому назад приехала ко мне Ниночка Тарасова со своей Галей, и это очень облегчит мне уход за матерью – Нина, говорят, берет его на себя. “Говорят”, потому что вот уже полторы недели как я в Москве (мать осталась с преданной мне моей служительницей) и Нина приехала без меня.

В июне ожидается из Америки Алла с Художественным театром. Я в Москве в погоне за заработком. Редактирую тут Гамсуна и других и перевожу – Гуревич милосердно подделась со мной половиной своего романа. Romain Rolland опять вывернулся у меня из-под рук. С осени я всех знакомых литераторов и нелитераторов просила выслать мне его L’été для перевода. Никто не выслал и его перевели.

Если Вы знаете какие-нибудь хорошие книги, не из тепличных, с более или менее социальной фабулой – французские книги – я была бы очень благодарна, если бы Вы прислали мне их. Адресовать надо Пименовская 16, изд-во “Мосполиграф”, Н.С. Ангарскому, для меня. Это обеспечило бы мне хлеб насущный на лето.

Что у Вас? Кто жив? И как жив? “Как” – поважнее, чем “да” или “нет” на вопрос “жив ли?”. Я всех помню. Минутами всех люблю – такая огромная прихлынет иной раз любовь-жалость к человеку за то, что он человек, и все судьбы забьются как бы в одном сердце.

В. М.

42. Варвара Малахиева-Мирович – Льву Шестову

8 мая 1925

Москва – Париж

Больше недели прошло с той ночи, когда я прочла “Гефсиманскую ночь” но все еще звучит во мне ее “Ad tuas, Domine, tribunal appello!”.

И второе – такое мне знакомое – что агония Христа будет длиться до скончания мира.