Потусторонний друг. История любви Льва Шестова и Варвары Малахиевой-Мирович в письмах и документах

Надеюсь, что ты дорогой Нилочек, простишь меня, что я не рассчитала времени послать это письмо к именинному пирогу. 16 января я помню – и этот день неразрывен с твоим образом. И образ твой в этот день мил и прекрасен, как олицетворение юности. Это звонкие песни, это голубые глаза отважного норвежского юноши, это вьющаяся ореховая коса – я люблю их и буду помнить и видеть как в ясновидении даже и тогда, когда ты станешь сгорбленной, седой и сентиментальной, как твоя мама. И так, ты простишь меня, Нилочек. А если узнаешь, почему не написала вовремя, то поймешь, что иначе и быть не могло. Я вошла в драму чужой жизни с головой по уши, со всем глупым скорбным сердцем, со всем кременем и силами.

Драма эта касается меня лишь косвенно. Но я, все-таки я была причиной, что эта девушка, которую я успела полюбить, теперь хочет покончить с собой. Ей бы, верно, было лучше “там”, в нирване, в раю, в доброй темной могиле. Но пока есть возможность удержать ее – я малодушно хватаюсь за все соломинки и заведомо фиктивные и заведомо <нрзб>, чтобы она жила.

Я устала, милый Нилочек, но душа моя напряжена, как струна, которая звенит даже от прикосновения ветра. Я очень устала. Лечение мое еще не начиналось, вместо того, чтобы брать души, взяла урок на Фонтанке (25 руб. в месяц, заниматься через день 1,5–2 часа). Не узнаешь ли ты через Талю[356], когда выйдет 2-е издание Собора[357], и почему на мою просьбу прислать еще один экземпляр, он мне очень нужен, и я просила выслать за деньги, но с уступкой – она ничего не ответила.

Приписка на полях:

Был недавно Лазур<ский>[358]. Он из тех, которые сразу покажутся гораздо более простыми и ординарными, чем оказывается потом.

Крепко целую тебя и детишек. Пиши. Вава.

4. Санкт-Петербург – Киев

Дорогой мой Нилок!

Спешу предупредить тебя, что в одно январское утро к вашему крыльцу может подъехать темно-коричневое видение, в котором ты узнаешь, или не узнаешь Николая. Вам придется приютить его у себя на диване на 2 или 3 ночи, пока студент, с которым он будет жить не приищет комнаты. В Петербурге, как я, кажется, уже писала, жизнь с учителем обошлась бы рублей в 50–60, что превышает мои плательные силы вдвое. Студент – еврей. Я совсем забыла, что такое русские, оевреилась, люблю евреев, смоковницы и аравийское солнце их темпераментов и Давидову арфу их лиризма. Ко мне приедет Настя. Я узнала, что она сидит в Москве, как рыба на мели. Я рада ее приезду и очень жду ее, чтобы читать вместе “Так говорил Заратустра”. Возьми это в Библиотеке – перевод Антоновского – услышишь веяние будущих столетий и сердце, воспитанное на христианстве и демократии ужаснется. Сердце ужаснется, а в лицо будет веять холодный горный ветер с ароматом дивных незнакомых цветов.

У меня уже есть комната – большая, светлая, с письменным столом, с мягкой мебелью, с цветами. Если кто-нибудь приходит вечером, я гашу лампу, зажигаю лампадку на этажерке перед Костиным портфелем, окружаю этажерку цветами – и тогда комната превращается в сказочный лес с огромными листьями у окна, огромных кустов и перистых пальм. Я полюбила мою комнату – в ней тихо, как на дне морском и видно небо белое днем, мутно серое перед вечером, ночью темное, туманное, неразгаданное.

Целую тебя, Костю, детей. Пиши. Вава.

Мой адрес: Надеждинская, № 22, кв. 23.

5. 17 января 1898

Санкт-Петербург – Киев

Я думаю, Нилочка, что это письмо мое придет, раньше, чем Николя будет в Киеве. Не забудь, голубушка, как только увидишься с ним, передать ему две мои просьбы. Первая – как можно скорее пойти к Саре[359] и разузнать там, отчего М.С.[360] ничего не пишет мне по поводу 2-го издания Владимирского Собора. Вторая просьба – в типографии Розенберга справиться, в каком положении издание моих рассказов для детей. И та, и другая справки для меня очень нужны. Вчера только писала тебе письмо – но иногда мне кажется: писать близким, так уж писать каждый день, или никогда, или открытки: жив, здоров, чего и вам желаю. Какая страшная вещь – не быть вместе с близкими. Я оттого переношу это, что я фантазерка, у меня яркая память и множество событий во внутренней жизни, которые не дают сосредоточиться на том, что реально со мной нет никого из вас, киевские друзья. Пиши, Нилочек, чаще. Я хочу слышать больше и подробнее про тебя и про детей, про Костю. Настя притаилась у соседнего стола и творит. Читали ли вы ее “Гусеницы” в Рождественском номере “Ж. и Ис.”? Я полюбила этот рассказ. Настя стала отзывчивей к жизни и многим интересуется. Вчера был у нас Лаз<урский>. Чем дальше, тем больше хорошим и интересным становится в моих глазах этот флегматический человек, задумчивый до мрачности и очаровательный, когда улыбается. Ты, кажется, интересовалась в одном из писем его внешностью. Он высок и в фигуре его есть что-то привычно одинокое, как в силуэте тополя. Он рыжеват, как Панько и лицо его склонно к застенчивому румянцу. Глаза у него тоже рыжеватые, мрачные, со светлыми ресницами, а рот удивительный, гордый, алый и девически чистый. Я люблю смотреть на его лицо.