Потусторонний друг. История любви Льва Шестова и Варвары Малахиевой-Мирович в письмах и документах

Целую ручки, ножки и больной животик, Ай-ай-ай-ая. Мой милый, мой бедненький Ай-ай – год тому назад, когда мы провожали Войнцвойга[379], если б он изрек ей смертный приговор, была бы только слабая животная жалость, а теперь это болезнь. И одна мысль, что ей может грозить опасность, уже целое горе. Пиши, родной мой Нилочек, о ее здоровьи. Мне мерещатся всюду какие-то неизбежные удары – это, конечно, говорят нервы, развинченные зрелищем медленно умирающего человека, к которому на зло логике событий все теплее привязываешься. Мама осталась еще дня на 3, в ожидании Насти, которую ждем завтра – она побудет здесь несколько времени, проездом к Анюте. Мама все рвется домой, потому что ее подруга Аня нездорова и скучает по ней, о чем доносят каждый день жалостные письма. Это дружба 40 годов из какой-нибудь мелодрамы под занавес: Две Элеоноры или “Для сердечного дружка – и сережка из ушка”. Мне было обидно, что мама не хотела посидеть с нами. Лиза все в прежнем положении, но каждый день говорит о своих надеждах на выздоровление. Ко всему привыкаешь – теперь это потеряло для меня остроту первого впечатления. Я уже могу и читать, и думать о своем, за что мучить совесть по временам напрасно.

Сегодня ездила в Полтаву встречать Настю. Не встретила, но походила по Полтаве: пыль такая, что в двух шагах ничего не видно. И деревья и трава совершенно серого цвета. Была у доктора, которому время от времени я посылала цветы с тем чувством, как хорошие католички кладут розы к ногам статуи Франциска Ассизского. Сегодня же я была в самое сердце поражена тем, что он заговорил со мной языком земного флирта. А может быть, это не флирт, а что-нибудь важное, предопределенное самим небом. Стало грустно, и как это часто бывает, захотелось быть чьим-нибудь видением, а не плотским существом.

Приписки на полях:

До свидания, голубка. Пиши.

А сколько здесь поэтов! Мне представлялось уже 3: баштанный – страшная задира и драчун, Наркит, священнический сын и его репетитор, этот и драматург.

12. 7 сентября 1898

Санкт-Петербург – Киев

Дорогой Нилочек!

Я не знаю, что и думать о вас! Почему ни слова, ни вздоха – вот уже больше 3-х недель не было. И Таля, и Поля[380] – все молчат, точно заговор какой-то. Неужели просто лень и слабая память – “схоронили – позабыли”. Но ведь я еще живу – и не умею жить без отсутствующих друзей. Ради Бога – напишите – здоровы ли. Ну хоть ненавистную открытку настрочите. Я в Петербурге уже неделю. Адрес: Эртелев, № 7, кв. 15. как видишь: В одной знакомой улице я встретил старый дом. Николай от меня через площадку лестницы. Столуемся вместе и чай пьем вместе. И то, и другое пока в кредит. Учитель Николая превращается мало по малу в гениального композитора. Его взялся даром учить композитор Липпольд[381], который изумляется его таланту.

Я торжествую – ведь первая почуяла, что он гений, а не “помешательство”. Занимаюсь с Колей литературой. К петербургской жизни подхожу исподволь, недоверчиво, холодно и отчужденно. Мечтаю о холмике на очень высокой горе: справа вершина с вечным снегом, слева – пропасть, да такая, чтобы и признака дна не было.

Поклон тем, кто не забыл скитальца.

Жду письма. Слышишь, Нилок.

Твоя В. Мирович

Приписки на полях:

Этот Липпольд пишет музыку на мои стихотворения. Вот и все.

Пишу оперу для Липпольда под заглавием Майя. Сюжет и заглавие мои. Музыка, конечно, его. Треть дохода с оперы моя. Поставлена может быть через год.

13. 8 октября 1898

Санкт-Петербург – Киев

Дорогой Нилок!

Письмо твое получила третьего дня, но люди, дела, заботы и впечатления помешали собраться ответить в тот же день и вчера. Сегодня я устала от фельетона, от чтения газет и ходьбы по городу, чувствую себя в праве ничего не делать, рада, что я одна и рада приливу желания поболтать с вами обо всем. Прежде всего, несколько слов по поводу твоего письма. Для такой глухой провинции, каков Киев (глуше Воронежа) это чрезвычайно оживленное письмо. И я рада, что это так. Что может быть хуже, чем сон духа. Но о себе скажу, что меня в библиотечную комиссию не тянет – книжное дело далекое от жизни, хотя, конечно, необходимое и интересное. Мне хотелось бы или обнять жизнь так тесно и крепко, чтобы сердце перестало биться в ее объятиях от боли за нее и любви от ней. Или жить далеко и высоко в келье с незажженной лампадою, пред неведомой святынею. А так, как я не умею устраивать для себя ни того, ни другого, то пока что собираюсь писать маленькие фельетоны в Русь – та же комиссия.

Главным жизненным импульсом остаются при этом деньги. Их нет и следующий месяц надвигается на душу с наглой и саркастической усмешкой, протягивая счет: 10, 5, 15, 20 и т. д. – в то время, как в кармане нет ничего и даже то, на что я не решалась в течение шести лет сделать – у Макса Бродского занято 75 руб. ищешь работу – получаешь обещания, приходишь домой и строчишь фельетоны вместо Ай и теней прошлого.