Потусторонний друг. История любви Льва Шестова и Варвары Малахиевой-Мирович в письмах и документах

Ты жалеешь о моей встрече с Щ., Нилок. А я нет, хотя мне тяжело. Я гораздо больше жалела бы, если бы она была другой. Я предчувствую и знаю, что дети, если бы они у меня были, произвели бы огромный переворот не только в моей жизни, но и во внутреннем мире. Они привязали бы меня к жизни толстым канатом, дали бы мне ряд маленьких, но кажущихся великими, интересов, создали бы оторванный от основного мира, мир горячего и нежного, слепого и глухого эгоизма. Всему этому я сознательно и добровольно предпочла свободу одиночества, и душа моя спокойна. Я не говорю о Щ. Там сразу понятно стало, что мы чужие. Была еще одна встреча, результаты которой зависели от меня, и я распорядилась опустить занавес над прологом, не ожидая даже первого действия. А Щ. был недавно у меня. У него худой, нездоровый и недобрый вид. Он получил место помощника директора на заводе, и живет далеко от меня. Мы условились идти вместе в музеи и оба не спешим с этим, предчувствуя, что нам тяжел будет этот трехчасовой тет-а-тет в музее.

Не знаю, когда попаду в Киев. Может быть, раньше поеду в Воронеж и Нижнедевицк. Может, останусь в Петербурге. Здесь Мума обещала мне какое-то место в “Журнале для всех”[372]. А, впрочем, может быть, и не утерплю – брошу все и явлюсь к вам неожиданно, как тать в нощи. Ужасно я по вас, милые мои, соскучилась.

Читаю много. Работаю над большой вещью – напишу и порву; но от мысли кончить не отказываюсь. В Игрушечку отдала еще один рассказ и стихи. Там меня одобряют. Получила из провинции письмо с восторженным отзывом о Жанне Аскуэ.

Но интересных людей “по типу” и “по содержанию”, однако не встречала. Получила ли ты письмо, где я говорила о Муме? Напиши, это мне хочется знать. Я вижусь с ней, виделась раз с Феодорой и С.А. Они удивительно бодры и сознательно ничего не хотят знать проблемы завтрашнего дня и истории. Работают массу, живут скромно, личной жизни, как и прежде, и в помине нет. И нет также тех слез энтузиазма в душе, которые делали душу такой прекрасной.

Вчера я была на редакционном обеде в “Неделе”. Гайдебуров (отнесшийся ко мне с большим вниманием и участием) дает раз в неделю великолепный обед ближайшим сотрудникам редакции. Был Меньшиков. (Читал элементы романа. Похожий на маленькую коренастую бабу, расторопную и упорную. Того пророческого настроения, какое есть в его статьях, за обедом в нем не заметила.) Был камергер Случевский, человек с каким-то свирепым самомнением, и с первого взгляда надменностью и вульгарностью.

Был Абрамов, был Исаев, еще кто-то – взгляни на них и пройди мимо, как говорится у Данте. Украшением стола была Генриэтта Кангрэм[373] (рассказ “В крепости небывалой”), тоненькая, с польскими ужимками, молоденькая, с бархатными щечками, с атласными ручками, с шелковистой шевелюрой черных негритянски густых локонов и с огромными карими глазами на детском капризном личике. Был Соловьев (Слона то я и позабыла). Это философ – добродушный и строгий, похожий на Васнецовских угодников; он же и стихотворец a la Тютчев. Говорили об искусстве, о Толстом (читала его последнюю статью), о Котарбинском – в Петербурге много шума наделали его сепии. Я буду писать о них в Киев. Говорили о буддисте князе Ухтомском, о Крестовоздвиженской общине первых христиан, основанной Неплюевым в Ямполе. Я, между прочим, собираюсь туда. Это очень для меня интересно, как для провинциала такого захолустья из захолустий, каким является Киев, не то, что Петербург, но даже перед Воронежем.

Не слыхали ли чего о Вас. А. (Ланге)? Меня очень беспокоит его двухмесячное молчание.

Приписки на полях:

Был здесь на днях Макс[374]. Осталось от нашей встречи хорошее, почти поэтическое воспоминание.

Мне по-детски грустно одной встречать… (обрыв текста.)

Если бы вы знали, что за подвальная сырость, черная духота, какой скверный запах в атмосфере декадентской компании. Я совсем раззнакомилась с ними.

Целую тебя, Нилок дорогой. Жду письма. Напиши побольше. Костю целую, детей тоже.

Мой привет Надежде Васильевне и всем, кто меня еще не забыл. Какие слова говорит уже Алла?

Напиши побольше, Нилочек. Не грусти. Поцелуй Костю. И тебя крепко, крепко целую. Вава.

9. 28 июля 1898

Полтава – Киев

Поскорее заставь, дорогой Нилок, лентяя Костю или кого-нибудь из посетителей, если сама не можешь известить о твоем здоровье. Твое письмо ужасно взволновало меня – в этих недобровольных физических страданиях, которые тебе пришлось перенести, есть что-то возмущающее меня против самого Бога. Лиза ужасно страдает. Я при ней безотлучно. Мне хочется порой уйти в дальний угол сада и кричать от горя, что мир устроен так плохо, что есть рак, операции, боязнь смерти (она не хочет умирать).