Потусторонний друг. История любви Льва Шестова и Варвары Малахиевой-Мирович в письмах и документах

– Ему не нужен, а нам кого же и почитать? Я четыре раза в Ясную Поляну ездил и четыре раза графа видел. Снимешь шапку, и он шапку снимает… Вы, барыня, с графом знакомство водите?

– Нет, я первый раз еду. Никогда его не видала.

– Скажу я вам правду, – таинственно понизив голос, сказал он, – и в метель ехать – стоющее дело. Англичане приезжают: у них, говорят, в английской земле, таких людей нет. Слышно, первый человек граф после Бога.

– А разве, по-вашему, не царь после Бога первый?

– Царь, он царь, как следовает быть. А про Льва Николаевича говорят, – он праведной жизни.

– Кто же говорит это?

– Из седоков говорили. И по городу слышно. Вы что, барыня, мекаете? Кабы не графиня, Софья Андреевна, говорят, граф в монахи бы пошел, имущество бы роздал мужикам. А хозяйка-то не допускает… Характерная, говорят… А граф, извините, как мастеровые: в блюзе одевши, без пинжака и в сапогах ходит… А как посмотрит – тут душа взыграет… ведь бывает же такой глаз…

Овраг, высокая пологая гора миновали, пошла дорога лесом, замелькали занесенные снегом дачи. Поворот к “бездороге”. Бросил извозчик вожжи, но лошадь смущается, а может быть, выбилась из сил, ныряя в сугробах. Стала. И извозчик стал. И показалось, что так уже было когда-то: я, и покорный извозчик под изодранным рядном, и продрогшая лошадь в саване из инея – вот так стояли, и на нас безучастно смотрел месяц сквозь снежную мглу, чернобыль и черные деревья. А вьюга нас хоронила долго-долго, – маленьких, покорных… Что это было? Где это было? Или это про “Хозяина и работника”?

Платок, плед, воротник стоят лубком, – повернуться трудно.

– И неподалеку тут граф, – бормочет извозчик, неподвижно стоя, – а поворотов не видать. А поворот – первое дело. Поворота не знать – до утра простоишь. – И вдруг он вскрикивает: – Вехи! вон, там, вехи!

В оцепенении своем он не переставал всматриваться в снежную муть и заметил вехи.

– Да это так, может быть, чернобыль какой, – говорю я.

– Нет, вехи, я уже вижу; на них венчики соломенные.

Подъезжаем – правда, веха, другая. И значение их – показывать путь к Ясной Поляне – делает эти бедные сухие прутья такими важными и странно живыми.

Нас догоняют дровни из графской усадьбы; везут какие-то бочонки – с керосином, верно, с маслом. Пахнуло укладом барской усадебной жизни, где не нужно видеть каждый день магазинов, вывесок, не нужно покупать, считать деньги, проверять сдачу. Закупается помногу, надолго, и жизнь освобождается от тирании многих мелочей и, главное, всегда на это хватает на все, и не нужно, как Достоевскому, взывать к жестокосердым издателям: “У жены теплой юбки нет, на молоко, на лекарство, – на завтрашний день уже нет!..”

Ворота с двумя толстыми, низкими, коническими столбами, сторожки, сторожевая собака; она выбегает с ленивым лаем и прячется от вьюги в будку. Сани, скрипя, едут между царственных елей в пышных парчовых ризах. Столетние липы, дубы чернеют сквозь серебряную пелену снеговой пыли. В конце аллеи виднеется большая терраса у двухэтажного, небольшого, по первому впечатлению, дома. Она пустая, заметенная снегом; окна в доме освещены тускло и только немногие.

Извозчик знает, где подъезд, заворачивает за угол и останавливается у небольшого крыльца, по сторонам которого два скупо освещенных окна.

– Приехали, благодаря Бога, – говорит он с облегчением и даже крестится.

И, выгружая меня из саней, прибавляет неожиданно:

– Дай вам Бог у графа наставиться!

Потом он идет к окну и энергично стучит кнутовищем в стекло. Оказывается, звонка нет. Он долго стучит в одно окно и в другое – наконец, дверь отворяется, и высовывается белокурая, чинно причесанная голова лакея в сером, с золотыми пуговицами. Он рассказывает извозчику, как ему проехать в людскую, а меня начинает с бесстрастно-почтительным лицом освобождать от снеговых платков, превратившихся в ледяную кору.

– Вам ко Льву Николаевичу или к кому именно угодно?

Я говорю, что Лев Николаевич назначил мне эти часы. Лакей легко уносится наверх доложить обо мне. А мне кажется, – как всегда в важные минуты это кажется, – что, с одной стороны, это сон, а с другой стороны, что это было уже так, и в чем-то иначе, и хочется припомнить – как иначе? И незаметно, как воздушные, преодолеваются ступени и как несуществующие, пошатнувшись, пропадают какие-то комнаты.

– Лев Николаевич в своем кабинете, – говорит провожающий лакей. – Вот, сюда пожалуйте.

И вот, это жуткое чудо – воплощение, вочеловечение, – во времени и пространстве, лицом к лицу появление того, кто доныне был только названием великого творческого начала, создавшего творения. Более реальные, более живые, чем иные человеческие существа, пережившего такие великие искания, познавшего, может быть, то, что от смертных скрыто. – И вот, это лицо, этот голос…

– Здравствуйте, садитесь. Чем я могу вам служить?