Потусторонним вход воспрещён

«— Почему ты мне не веришь? Смотри, все сходится: “Санкт-Петербург” переводится как “город святого Петра”. Но само имя Пётр с древнегреческого означает “камень”. Город святого камня! Древние племена поклонялись жестоким божествам, задабривая их ритуальными жертвоприношениями ради сохранения жизни, дома и скота. Они поклонялись Духам. Значит, нам доподлинно известно, что камень Атакан как минимум был, и Пётр, пришедший сюда со своими людьми и давший название новому городу, об этом знал!

— Очень гладкая теория, Ярь. Но замечу: до тебя ее пробовали разматывать, и не раз. Так что…»

Дальше Ярик начинал беситься и спорить, чуть не брызжа слюной, и бил себя кулаками в грудь, доказывая, дескать, он не дурак, побольше многих знает, о чем говорит.

Так уже случалось раньше. Порой в рассудительного, спокойного, вежливого и аккуратного Ярика точно демон вселялся. Он становился язвительным и насмешливым и не слишком задумывался как о чувствах окружающих, так и о правдоподобии своих догадок. Даже спустя два часа его голос звенел у Леонида в голове, а мысль бежала дальше — все, выскользнула из рук, скорей хватай-догоняй!

— Ты думаешь, он может быть прав?

Лида, как всегда, украдкой поймала его настроение, подхватила тему и раскрутила спутанный клубок рассуждений в изящную прямую нить — ни порвать, ни расплести.

За это — способность одним вопросом навести порядок в его голове в те моменты, когда хаос все-таки закрадывался в нее, — Лёня и любил Лиду.

Любил…

Слово, нежданно-негаданно вспыхнувшее в сознании, ему не понравилось. Оно, конечно, отражало суть, но в глазах обывателей коверкало ее до пресловутых конфетно-букетных соплей. Как будто настоящей дружбы между мужчиной и женщиной быть не могло! Могла. И была. А дружба — это, как известно, бескрылая любовь, самая настоящая.

Только объяснять подобные нюансы посторонним раз за разом становилось утомительно.

— Тот древний жертвенник под мостом — всего лишь легенда. Во всяком случае, мы точно не знаем, где он находится, — на автомате повторил он то, что пару часов назад внушал Ярославу. — И ни в каких обрядах за последние триста лет существования города он так и не участвовал. Мы бы узнали. Ты бы узнала.

Он обернулся на заваленный документами стол и красноречиво приподнял бровь.

— Умение раскапывать информацию — это прожиточный минимум нашей профессии. Ты сам всегда так говоришь. — Лида поднялась, потянулась, хрустнула спиной, плечом повела округло.

По спине Леонида побежали мурашки. Защекотали кожу, налились горячим напряжением в низу живота. Чтобы притушить их, Лёня шутливо щелкнул Лиду по носу.

— А ты молодчина. И всегда ею была.

— Для того Институт и возродил меня, верно?

Ее глаза стали серьезными. В их густой, цвета гречишного чая глубине таилась боль. Еще даже не само чувство, а только зародыш — как осторожный всплеск со дна колодца, рождающий эхо и шум; как отблеск света в почерневшей от старости поверхности зеркала.

— Не надо. — Повинуясь внезапному теплому порыву, он обнял ее, прижал к себе, почувствовал сквозь вязку свитера и крахмальную твердость халата биение ее сердца. — Ты лучший специалист по работе с памятью в Институте. Ты этого заслуживаешь.

— Да, — сказала Лида, и во вздохе ее читалось невысказанное: «Только специалист. Не человек. Разве ты не считаешь так же?» Почувствовав напряжение Лёни, она засмеялась: — Хмарь я дрожащая или право имею?

Внутри заворочалось — беспокойно, тяжело — то, что тревожить было никак нельзя. Потому что ответов на эти вопросы у Лёни не сохранилось, а неизвестность приводила в состояние отчаяния в помеси с гневом.

Потусторонняя на службе Института. Чужая для своих — чужая для всех прочих. Уже не совсем человек, но и не выходец с Изнанки. Жертва внезапной гибели, нарушившей четкий, понятный до оскомины баланс: здесь, наверху, место людям, а на Перепутье и ниже — всем остальным хтоням, кто только Дух, но не Душа.

Чтобы вернуть Лиде отобранную Перепутьем память, тогда пришлось пойти на серьезную сделку с Духами. Невиданный для истории компромисс Института и нечеловеческих сущностей. Сам Великорецкий лично наложил вето на разглашение любых сведений или подробностей и подписал указ как можно скорее вернуть Лиде прежние обязанности.

«Девочка милая моя… И на том свете не дали забыть про работу».

Лидия… Лида.

Даже имена у них были похожие, будто слипшиеся воедино, пророчившие заветное «долго и счастливо», но прочно клеилось к ним только то, что умудренная не по годам Лида целомудренно звала дружбой.

«Привет! Давай дружить? Тебя как зовут? А вот мои игрушки, смотри».

Лёня хмыкнул, и Лида, что-то прочитав — а может, действительно прочитав — в его голове, отстранилась.

Пытаясь скрыть неловкость за деловой сухостью, Лёня проговорил:

— Если мы не найдем детей, придется прибегнуть к крайним мерам. Мне понадобится твоя помощь. Именно как специалиста.

Лида кивнула. Поняла. И хорошо.

Лишних объяснений Леонид не любил. В его системе мира словоохотливость и понятливость были понятиями не то что взаимоисключающими, но точно обратно пропорциональными.