Потусторонним вход воспрещён

Пиликнули смарт-часы на запястье.

— Вызывают? — бросила Лида через плечо подчеркнуто ровно, без эмоций, и принялась собирать рассыпанные на столе бумаги: листочек к листочку, ветхость в папки, старость под стекло, немощность и мощь веков на разные стеллажи согласно алфавитному указателю.

Лёня следил за ее отточенными, ловкими движениями. Быть может, Лида в детстве тоже училась играть на фортепиано или какой-нибудь типично-шаблонной до скрежета зубовного скрипке? Так ладно выходила у нее возня с архивными бумагами.

«И чем здесь не Изнанка? — подумал он. — Говорят, все дороги Перепутья ведут в огромный архив, из которого всего два выхода: в настоящее и в будущее. А прошлое… Оно и так все лежит у тебя перед глазами на подписанных бесконечных полках».

— Великорецкий, — наконец ответил он, прочитав короткое, в пару слов, сообщение.

— Устроит выволочку за клуб?

Лёня усмехнулся. Сложил под обложку отсканированные листы. Половчее перехватил папку, сунул под мышку, приосанился:

— Посмотрим. Все мое спокойствие здесь.

Лёня вышел из архива, даже ни разу не обернувшись на роскошный майоликовый портал, украшавший вход в приземистое здание. Мозаичную арку подготовили к международной выставке Потусторонней гигиены в Дрездене в 1911 году, а после возвратили на родину, не сумев понять, что с ней делать. [67] И правильно поступили: даже в сумерках роскошный портал смотрелся внушительно, монументально, дорого. Сродни знаниям, что хранились внутри архива.

Мощные дубовые двери блестели латунными накладками. Их подпирали покрытые орнаментом колонны, над которыми распростер крылья российский двуглавый орел, поддерживаемый двумя ангелами. Тимпан и архивольт оплетали буйные растительные орнаменты, фигуры сиринов и птиц, пышные цветные розетки.

Две фигурки — мистического грифона, символа Института, и его не менее одаренного магией брата единорога, — словно отбившись от композиции, тускло мерцали на стенах по сторонам от входа: справа и слева.

Лёня свернул к неприметной калитке, вышел на улицу.

В ответ на нажатие кнопки брелока сонно мигнул фарами припаркованный под фонарем автомобиль. Лёня прыгнул в салон. Двигатель кашлянул и завелся.

Почти тут же пришло сообщение:

Я в музее. Приезжай туда.

Великорецкий всегда угадывал, когда о нем думали. Значит, ехать следовало не на Депутатскую набережную, прямиком в «Грифоний дом», а обратно на родной Васильевский, вновь практически к самой Гавани.

Лёня бросил папку на сиденье и тяжело вздохнул. Спустил окно, позволяя ветру пробраться в салон.

Близился рассвет. Словно набрав в себя туманной густоты, воздух пружинил и хлестко бил в лобовое стекло, пока дедовский ретро-автомобиль преодолевал одну улицу за другой.

Мост промелькнул незаметно. Следом дугой выгнулся широкий проспект, и спустя пятнадцать минут Леонид уже парковался возле пятиэтажного здания в стиле позднего классицизма — с подсветкой, колоннадой и разбитым перед центральным входом парком.

Надпись над колоннами гласила: «Музей и галерея современного искусства».

Пройдя между двумя скульптурами — Эрой и Артой, — Лёня взбежал по ступеням. Дверь, вопреки обыкновению, была не заперта — его ждали.

Он пересек пустой, блестящий чистым кафелем холл с пустыми окошками касс и информационного бюро и встал на зеленый кружок с изображением двух следов обуви. Глянул в камеру. На экране возле турникета появилась приветственная надпись: «Леонид, добро пожаловать!».

Лёня вновь хмыкнул. Конечно, у музея современных арт-достижений должны были водиться и свои «современные штучки». Вроде такой обходительной с посетителями пропускной системы.

Великорецкий нашелся на третьем этаже, в зале с коллекцией кукол неизвестного мастера. Услышав шаги, глава Института не обернулся, только заговорил приглушенным голосом:

— Никогда не понимал гонений в сторону искусства. Разве могут великие творения, находящиеся даже вне понимания разума, действовать в интересах политики, верований или пропаганды?

Эхо пустынного помещения подхватывало его слова, дробя и усиливая каждый звук, и Лёня невольно поморщился, поймав себя на ощущении, будто он находится в гуще общественной демонстрации:

— Градус патетики достоен Гусева. Все-таки в чем-то вы с ним очень похожи, как ни отрицай.

Великорецкий только отмахнулся — лениво, капризно, как прерванный внезапным вопросом самолюбивый телеведущий.

В этом году Витольду Петровичу стукнуло под пятьдесят. Никто точно не знал — может быть, сорок восемь или сорок девять, но еще точно ниже полувековой планки. И внешне Великорецкий походил на поджарого ирландца — рыжего, кудлатого, с зелеными, как костюм лепрекона, глазами и короткой кучерявой бородой. Приземистый, сухощавый, но с уже округлившимся пивным животом.

Было видно, что в музей Витольд Петрович пожаловал прямо из загородного особняка, а возможно, чем ведь Духи не шутят, встреча с Леонидом вытащила его из кровати. Шелковый пояс домашнего халата змеей тащился за Великорецким по натертому кафелю, пока тот вразвалочку бродил вдоль экспозиции.