Потусторонним вход воспрещён

И тут я поняла, что все еще вижу грезы наяву. Что все происходящее по-прежнему нереально, а может, нереален и сам Ярик. И нужно найти зеркальный коридор, начать сначала. Там оставались неоткрытые двери и неисследованные комнаты. Если Лиска тоже заблудилась, ей наверняка страшно, а я просто сижу и жду…

Я захотела встать, но Ярослав поймал меня и придержал за локоть:

— Ты нашла их?

Какая-то нота в голосе заставила обернуться и посмотреть ему прямо в глаза. В них, за пленкой полусонного безразличия, таилась смесь надежды, страха и вины.

«Они» — это моя сестра и его брат?

— Еще нет. Но я найду, — твердо проговорила я, внутренне цепенея.

Тонкий холодок прошел по телу. Будто поклялась на крови или с обнаженной душой побеседовала. Ведь что есть глаза, если не зеркало?..

— Найди, — вторя моим мыслям, согласился Ярослав. Но я уже не смотрела на него.

Зеркало…

К ящикам, где расположилась компания работников клуба, прислонялось бочком узкое ростовое зеркало: без рамы, с потемневшими краями и щедрой россыпью проеденных временем «глазков». Мутная, в химических разводах, гладь отражала заднюю стену клуба, кусок неба и скамейку, на которой сидели мы с Ярославом.

На миг почудилось, что зеркальная-Я склонила голову к плечу и заговорщицки подмигнула, одобряя догадку.

Я вскочила как ошпаренная, стремительно шагнула к зеркалу и вцепилась обеими руками в края. Приподняла трясущимися от напряжения руками над землей.

— Эй! — окликнули с завалинки. — Поставь на место! Это для декораций!

Зеркало оказалось тяжелее, чем мне думалось. В два рывка я подтащила его к глухой стене, стукнула об землю, придвигая к месту, из которого вышла наружу. И вновь, боязливо сжимаясь, заглянула в туманную глубину.

Дрожащий в зеленоватом свечении коридор вытянулся длинной телескопической трубкой. На этот раз в конце него четко виднелась красная деревянная дверь. Одна.

Я зажмурилась, глубоко вздохнула и, задержав дыхание, отчаянно нырнула в отражение. Как в омут.

Сквозняком окатило с ног до головы — не пущенным снаружи, а здешним, неприкаянно снующим по зеркальному коридору. Несуществующая дверь оглушительно хлопнула за спиной. Я невольно дернулась. Обернулась — нет никакого запасного выхода, только гладкая стена без стыков и щелей.

Внезапно раздался детский смех. Звук дробился и множился, отскакивая от пола и потолка, отголоски перебивали друг друга, спорили, уносясь ввысь: «Туда, туда, туда!..» Им вторил ответ, еще более жадный, надрывный, дразнящий: «Ну да, ну да, ну да…»

Я отыскала глазами дверь в конце коридора. Красная, свеженькая, недавно принесенная с лесопилки и покрытая глянцевым лаком. Звук шел с той стороны. Круглая ручка притягивала взгляд. Подумалось: сделай шаг, и упрешься в нее, ощутишь в ладони покатую тяжесть металла, повернешь с тихим щелчком и ступишь за порог.

Я шагнула вперед. На половине движения дверь плавно скользнула прочь, отдаляясь. Я сделала еще шаг, и еще. Затем побежала.

Смех разразился тревожными раскатами, пронесся над головой. Ноги налились свинцовой тяжестью. Я почувствовала, как что-то неудобно ворочается в кармане под платьем — что-то продолговатое, размером с пол-ладони, — но не обратила внимания. Рванулась.

И дверь, словно насмехаясь, прыгнула навстречу.

Я почти вывалилась в светлую, неожиданно просторную тихую комнату.

Спальню — а судя по убранству, это была именно она — заполнял рассеянный свет. Такой бывает зимой на самой кромке редкого безоблачного дня, примерно за час до вечерней зари, а потом небо наливается сочным мякотно-спелым сиянием и щедро льет золото, огонь и сок на раскрашенные морозом окна.

Но пока что выхолощенный белый свет покрывал пространство, точно слой раскрошенного в пыль мела. Я огляделась. Большая кровать со старинными столбами под балдахином напоминала кокон невылупившейся бабочки. Кремовые волны лепнины аппетитно вздымались на потолке. Рябили со стен обои в старческий рубчик. Трехногий стол, покрытый, словно фатой, вязаной полупрозрачной салфеткой, стоял в центре комнаты.

Множество черно-белых фотографий в рамках отражало блеклый свет. Стекла блестели, и потому самих изображений различить не получалось.

Фантомное воспоминание поднялось из глубин небытия, колыхнулось перед глазами и потухло — только едва различимое дуновение воздуха скользнуло по лицу на прощание.