Потусторонним вход воспрещён

…Прошу заметить, господа, и обратить особое на то внимание, ежели стремитесь продвинуться вперед в изучении нашей благородной науки: все, совершенно все умирает без любви!..

Из расшифровок стенограммы заседания Петербургского общества аптекарей, 8 (20) января 1859 г.

Василий

— Откуда вы здесь?

Я боком протиснулся мимо Гусева в коридор, где тут же принялся стаскивать нелепый в бытовой обстановке театральный камзол. Надя же, напротив, демонстративно запахнулась полами пиджака, плотнее замыкаясь в свой кокон.

— Наши ключи… — Она нахмурилась и красноречиво повела бровью, указывая на брелок с парой запасных ключей от дома. Затем развернулась ко мне. Весь ее полыхающий недоумением вид требовал объяснений. — Вы знакомы?

Я растерялся, а Гусев шаркнул ногой и приветливо улыбнулся:

— Позвольте представиться, Надежда Наумовна: Гусев Глеб Борисович. Скажем так, работодатель вашего брата. И друг семьи. Если бы не один крайне важный разговор, уверяю, я бы не потревожил вас в столь ранний час.

Директор сделал едва заметный упор на слове «важный» и «крайне». На случай, если Надежда решит ругаться. Но сестра поняла.

— Интересно у вас, однако, собеседования проходят, — буркнула она больше для порядка, чем из настоящего раздражения.

Доброжелательность Глеба Борисовича успокоила ее. Или же ей, как любому нормальному человеку, надоели странности сегодняшнего вечера. Не разуваясь, сестра юркнула в соседнюю дверь и захлопнула ее за собой. Брякнула щеколда. Пару секунд спустя из крана с шипением полилась вода.

Удачная попытка разрядить атмосферу Глеба Борисовича воодушевила. Гусев вежливо кашлянул, привлекая к себе внимание нерасторопного хозяина. Меня то есть.

— Отвечаю на незаданный вопрос: женщина из квартиры напротив любезно пустила нас, узнав, что мы полчаса топчемся у порога. Я вам звонил. Хотел предупредить о рисках вашей затеи. А вы… — В словах читались нотки упрека.

— Забыл даже поздороваться. Простите, — проговорил я растерянно.

Не такая встреча со старинным приятелем бабули мне представлялась. Вернее, я не ожидал вообще никакой встречи.

— Пустяки. — Глеб Борисович благосклонно улыбнулся.

— Эм-м… Может, тапочки? Чай? Кофе? — Я запнулся.

Лишь теперь, обернувшись, я заметил на крючках для одежды два лишних пальто: классическое серое из благородного драпа и красное, но не ярко-роковое, а цвета хорошо выдержанного вина.

Я запоздало сообразил: нас…

Скинув ботинки, я проскочил через коридор и ворвался в кухню.

На гобеленовом диванчике возле окна, выгодно повернув лицо к свету торшера — на три четверти, как для фотографии, — сидела Раиса Пантелеймоновна и, поднеся к носу изящное пенсне в золотой оправе, вчитывалась в столбец текста на желтом пергаменте.

И листок, и пенсне бабуля держала на весу, при этом сохраняя спину идеально ровной, так что складывалось впечатление, будто она позирует. Хотя, конечно, все было не так — просто тетя Рая умудрялась сохранять безупречный вид в любых обстоятельствах. И даже в захламленной на студенческий манер кухне, за столом с коричневыми кругами от чашек на скатерти, она освещала пространство одним своим присутствием.

При виде меня Раиса Пантелеймоновна отложила пергамент и, что называется, «возвела очи горе».

— Наврали, — сокрушенно, с аптекарской точностью отмеряя обиду и разочарование к чувству собственного достоинства, произнесла она и повела головой.

Я прошел к столу и чмокнул бабушку в пахнущую пудрой щеку. Сегодня Раиса Пантелеймоновна надела строгое шерстяное платье самых благородных шоколадных оттенков. Кружевные оборки мягко обрамляли рукава и ворот, подчеркивая ровный овал лица.

— Здравствуй, Басилевс [49]. — Улыбка тети Раи напоминала выверенную до мелочей улыбку поп-дивы. — Исковеркали все бессовестно. Чему ты их учишь?

Вопрос адресовался Гусеву. Тот застыл на пороге. Наверное, он хотел аккуратнее подготовить меня к визиту бабули, но вышло… как вышло.

— Сколько лет, сколько зим. Ты не заезжала к нам почти… — Я нахмурился, припоминая. — Год?..

— Ах, дела, дорогой. Сам понимаешь…

— Позволь, Рая: те, кого учил я, ныне уже ничего исковеркать не могут. Сколько лет прошло? А наводнение в тысяча девятьсот двадцать четвертом? Мало кто из молодых Институтских ребят выжил…

Раиса Пантелеймоновна лишь изящно взмахнула тонкими пальцами:

— Вздор и бездарность. С таким пренебрежением к делу Институт долго не протянет.

Я наконец обратил внимание на бумаги, которые рассматривала бабуля. На столе россыпью лежали отданные Лёней архивные документы. Поверх конверта блестел брошенный осколок зеркала Брусницыных.

Как же?..

Я растерянно заморгал, зачем-то пощупал себя по карманам джинсов. Только что держал конверт в руках, и…

Кажется, я лишь на секунду отвлекся, пока снимал театральный костюм в прихожей. Но не может же быть…

— Зря ты не объяснил ему раньше, — нарочито не замечая меня, продолжала бабуля нападки на Гусева. — Я давно говорила — пора!