Поўны збор твораў у чатырнаццаці тамах. Том 9

— Давай, давай, музыкант! Каши оставим, — сказал Свист.

Овсеев посидел немного, поднялся, запахнул шинель и вышел.

— Умный человек, промежду прочим, — сказал Свист. — Все знает.

— Пусть про себя знает. И помалкивает, — сказал Карпенко. — Нечего мне тут дезорганизацию наводить.

— А, промежду прочим, правду говорит.

— Правду? А на кой она, эта его правда? Мандража у каждого своего хватает, — зло выпалил Карпенко.

— Ладно, командир. Бог не выдаст, свинья не съест. Как-нибудь! А ну доставай ложки — кашка, наверно, сварилась.

Свист выхватил из печки горячий котелок и устроил его на полу.

Бойцы, оживившись, начали доставать ложки.

— Ну, как кашка, Пшеничный? — спросил Свист, облизывая ложку, прежде чем засунуть ее за обмотку.

— А ничего, скусная.

— Вот спасибо тебе. А то говорили — Пшеничный жмот.

— Я?

— Ты. А я говорю — добрейшей души человек. Для друзей куска сала не пожалеет. Так же ведь?

Что-то заподозрив в его словах, Пшеничный схватился за свой вещмешок.

— Ворюга ты! — сказал он, обнаружив пропажу.

— Я? — удивился Свист. — Какой же я вор? Твоим, но тебя же, дурака, и накормил. А то бы до утра с пустым курсаком сидел.

— Вор! Вор! Ну погоди. Блатняк проклятый.

— Вот съели и хорошо. А то бы завтра твое сальце какой-нибудь Гансик тоненькими ломтиками и себе на бутерброд и порезал бы. До кавы! А так вот красные армейцы скушали!

Защитники родины.

— Какой обормот тебя из лагеря досрочно выпустил? — злился Пшеничный. — Тебя бы там десять лет держать.

— У тебя не спросили вот. Прокурор мне нашелся!

— Ладно, хватит! — оборвал их перебранку Карпенко и после паузы спросил: — А за что ты в лагерь попал? Небось по пьяному делу?

— Ну почему это по пьяному? — обиделся Свист. — Что я, алкаш? Я обормот, бестолочь, это верно. Но не алкаш. Так, выпить любил, но в меру.

— Так за что все-таки?

— А, было дело. Длинная история. Но…

— В Саратове жил, — откинувшись на полу и глядя в огонь, с блаженной улыбкой на белобрысом лице говорил Свист. — Городок, скажу вам, на все пять. Волга! Простор, ширина. Четыре года как не был, душа истосковалась. На Монастырке жили. С мамашей. Учиться не любил. Дисциплина хромала. Мать, бывало, ходит по вызовам в школу, лупит меня, а что толку! Подрос, работать пошел. На шарикоподшипник. Сперва ничего, а потом надоело. Утром втулки и вечером втулки. Сегодня втулки и завтра втулки. Бросил. Однажды дружки познакомили с одним. Фамилия была Фролов. Не было печали, так черти накачали. Так ловко, сволочь, подъехал. Угощал. Денег у него уйма. Хочешь, говорит, устрою на тепленькое место? И устроил. Продавцом в хлебный магазин. Время было голодноватое, сами понимаете. А мне — лафа. Продаю месяц, второй, Фролов обучает. Он по этому делу мастер. Деньга, и правда, появилась. Много денег, не привык столько иметь, не знал даже, что с ними делать. Все не пропьешь — пол-литра всего шесть рублей стоит…

— Врешь! — оборвал его Пшеничный. — С деньгами все можно сделать.

— Что все? Что все? Что ты в деньгах понимаешь, душа копеечная…

— Ладно, хватит вам, — прикрикнул старшина. — Давай дальше.

— Ну а дальше что же? А дальше появилась в нашей компании Лелька. Девка, брат, такая, — увидишь — закачаешься! Как-то гульнули на Зеленом острове, не сдержался я — сгреб ее и поцеловал. Думал, по морде хряпнет, а она куда там — обхватила, прижалась, да как вопьется в губы — дух заняло! Ну, так и пошло. Встречаемся, милуемся, но чтоб Фролов не знал. Очень Фролова боялась. Не знаю, чем бы это кончилось, если бы однажды такая история не приключилась.

Снаружи отворилась дверь, и в сторожку просунулась голова Овсеева в мокрой пилотке.

— Ну, вы меня смените сегодня?

— Сменим, сменим. Постой еще немного, — сказал Карпенко.

— Вымок уже, а они тут расселись… — Овсеев захлопнул дверь. Свист продолжал:

— Договорились с ней как-то встретиться в Липках — уже не помню в какой праздник, — прихожу, а она стоит у танцплощадки рядом с этим самым Фроловым. Почувствовал я недоброе, но вида не подал, подхожу, здороваюсь. А Фролов берет меня так под локоть и выводит на боковую аллейку, говорит: оставь Лельку, не трожь — не твоя. А чья, говорю, может, твоя? Злость во мне разыгралась, поцапались мы, хорошо я ему двинул, но тут набежали его дружки, которые, оказывается, следили за нами. Оказались в отделении, протокол и так далее. Смотрю, эта собака не свою, чужую фамилию называет, и документ у него соответствующий в кармане. Взбунтовался я — ах так, тогда ведите к главному! Позвали начальника, взял я и рассказал про все. И про хлеб, и про всю эту банду. Ничего не утаил, утаил только про Лельку. Так он ее, падла, сам на суде выдал. Судили нас после, ну и получили срок. Мне пятерку дали, Фролову червонец.

— Понятно, — сказал Карпенко. — Дали. Было за что.

— Было, кто говорит, что не было. Но все отбыл, как полагается. Теперь я человек чистый. Так думаю.

— Это еще как поглядеть, — заметил Пшеничный.

— А нечего глядеть. Делом доказал. Вон два танка под Дроздами подбил? Подбил.

— Мало что — подбил! Я, может, тоже кого подбил…