Поўны збор твораў у чатырнаццаці тамах. Том 9

— Божечка, такой молоденький… Другие вон в игры играют, веселятся, а он…

— Ничего, мама! Вот достроим, повеселюсь.

И он достраивал. Спешил до зимы закончить, чтоб перейти в новый дом. Дорубил сруб. Ставил стропила. Крыл крышу соломой. Мать помогала. По мере того, как рос дом, светлело ее лицо…

И теперь ему все чудится, все видится, как его новый дом

…горит. Пламя с дымом бушует до неба, бегает, плачет мать.

…разваливается от взрыва снаряда, разлетаются стропила и бревна, и на дворе ничком лежит убитая мать.

…как дом таранит немецкий танк, и он обваливается, а в окне, вскинув руки, застыла в ужасе мать…

Когда дверь за старшиной закрылась, Пшеничный, зло оглянувшись на нее, просипел:

— Я вам постучу подъем!

И, еще подождав немного, отошел подальше от будки, перепрыгнул кювет и вышел на дорогу. Тут он остановился, вслушался. Потом быстро пустился вниз по дороге к мостку.

Быстро шагая по лужам, он что-то зло бормотал про себя, иногда оглядываясь. На востоке уже светлел край неба, начинало светать. Дождь перестал. Пшеничный прошел по дороге к двум березам, огляделся. Сторожка едва белела вдали, впереди никого больше не было.

Пройдя еще немного, он размахнулся винтовкой и швырнул ее в бурьян за канаву. Расстегнул шинель — стало тепло. Потом достал из кармана кусок хлеба и стал на ходу жевать его, поглядывая по сторонам.

Так на его пути оказалась деревня — крайний дом, изгородь, на ней забытая мокрая тряпка. Послышались какие-то голоса, и Пшеничный замедлил шаг.

Вдруг из-за хаты появился немец, с усилием кативший на дорогу мотоцикл, за ним шел другой в длинном плаще и в офицерской фуражке. Первый поставил ногу на заводную педаль и увидел Пшеничного.

— Хальт! Хальт!

Оба они схватились за оружие, и он проворно вскинул вверх руки.

— Я плен. Плен. Рус капут.

— Капут? Я, я. Гут капут.

Немцы опустили оружие, первый подошел к нему и обшарил его карманы, заглянул в красноармейскую книжку.

— Пишенишни. Ротермеен, — прочел он и передал книжку офицеру. Тот брезгливо взял ее рукой в кожаной перчатке.

— Я сам плен. Плен, плен, — растерянно твердил Пшеничный.

— Гут, гут плен, — сказал офицер и переглянулся с другим. — Форвертс плен!

Он махнул рукой вдоль деревенской улицы, Пшеничный, не понимая, потомтался на месте, и немец несколько подтолкнул его автоматом.

— Форвертс!

Он пошел — неуверенно, в полном смятении, предчувствуя скверное. Наперерез ему со двора вышла женщина с пустыми ведрами на коромысле, увидев его и еще что-то за его спиной, она ужаснулась, и он, схватив взглядом этот ужас на ее лице, понял, что все кончено.

Когда сзади ударила очередь, он упал растерянный и смятенный — такого он не ожидал, на это он не рассчитывал…

От этой очереди прохватился из полусонного забытья Фишер.

Он совершенно окоченел в своем неглубоком, по грудь, окопчике, и то дремал, то бодрствовал, теперь вскочил и ничего не увидел — стекла очков запотели от дождя. Он долго и неумело протирал их, потом цеплял дужками за уши, и когда одел, увидел, что уже светало и что на дороге никого нет. Он подумал, что выстрелы ему приснились, и начал, притаптывая, греться в окопе, как услышал отдаленный треск мотоциклов.

На несколько секунд Фишер остолбенел в окопчике, потом дрожащими руками зарядил винтовку. Когда вдали на дороге появились мотоциклисты, он начал целиться. Но руки его тряслись, запотевали очки, ствол ходил в стороны, попасть в таком положении нечего было и думать. Но и мотоциклы двигались медленно по грязной разбитой дороге, их было три с колясками и тремя седоками на каждом. Фишер сгорбился, широко расставил в грязи локти и, затаив дыхание, выстрелил. Вскинув голову, посмотрел на дорогу. Но мотоциклисты катили себе как ни в чем не бывало. Тогда он прицелился и выстрелил снова. И снова никакого результата. И он, торопливо прицеливаясь, начал часто бить по дороге.

От его пятого выстрела там что-то случилось. Мотоциклы были уже возле берез на самом близком от него расстоянии, и передний мотоциклист остановился. Офицер, сидевший в коляске, оглянулся назад, к нему бросился другой, с заднего сиденья. Фишер заметил это и сильно дрожащими руками начал перезаряжать винтовку.

Но он не успел. Один из мотоциклов рванулся с дороги, перескочил канаву, и треск пулеметной очереди разорвал тишину. Фишер повернулся в узком окопчике, выпустил из рук винтовку и, обрушивая комья земли, сполз на самое дно.

Он уже не слышал, как возле остановился мотоцикл и молодой белобрысый мотоциклист в зеленом пятнистом комбинезоне, спрыгнув с сиденья, подбежал к окопчику. Сперва он запустил в него длинную очередь из автомата, потом подошел ближе и глянул на убитого. Фишер покорно скорчился в тесноте окопа. Немец постоял немного, брезгливо отбросил сапогом его противогазную сумку, из которой выпал черствый кусок хлеба и толстая книга в черной обложке. Потом сел на свой мотоцикл и покатил к дороге.

В поле никого не осталось, и ветер принялся листать страницы отброшенной книги. «Жизнь Бенвенуто Челлини, флорентийца, написанная им самим» — значилось на ее титуле.