Поўны збор твораў у чатырнаццаці тамах. Том 9

Пшеничный еще постоял немного, вглядываясь в стемневшее над лесом небо, и спрыгнул в свою ячейку. Тут было тихо и уютно, как может быть уютно в ветреную ночь в окопе. Пшеничный устроился на охапке бурьяна, развязал вещмешок, достал из тряпицы кусок сала, горбушку хлеба. Отрезая по ломтику сало, начал жевать его с хлебом, раздраженно ворча про себя:

— И еще намекает… На соцпроисхождение намекает, хиба не ясно… Из кулаков, подкулачников… Голова дурья… Какой я ему подкулачник? Я каменщик. Рабочий, значит. А что батька был, так при чем я? Сын за отца не отвечает, вот… А он?.. Помалкивать… До войны знай помалкивай, теперь тоже. Слова сказать нельзя. Так, глядишь, молча и на тот свет отправишься…

Над его окопом появляется силуэт Васюкова.

— Дайте лопатку, а? Ваша большая, сподручнее траншею копать.

Пшеничный дожевал и ответил:

— Свою надо иметь.

— Да я имею. Но коротенькая, понимаете?

— А мое какое дело…

Помолчав, Васюков повернулся и ушел. Когда его шаги затихли, Пшеничный снова принялся ворчать.

— Все дай им! Как что — к Пшеничному. А так небось все за него… за Карпенко. А за Пшеничного никто не закинет слова. Как же — классово-чуждый элемент. Как выборы или на учебу, так классово-чуждый. А воевать вот не классово-чуждый.

Голову под пули подставлять сгодится, стало быть. Но дудки!

Пшеничный тоже не дурачок. Вы еще узнаете Пшеничного. Подождите маленько…

Ночь. Моросит мелкий холодный дождь. Бойцы роют траншею, соединяя ею одиночные ячейки. Старшина Карпенко темной тенью на фоне серого неба ходит по брустверу.

— Ну как, Васюков?

— Да вот, немного осталось.

— Давай, давай! Сегодня зароешься, завтра как у мамки за пазухой будешь. Мать где живет?

— Недалеко. Да что толку? Под немцем мать.

— Худо дело — под немцем. А батя? Воюет?

— Нету батьки. Вдвоем с матерью жили. Я за хозяина был.

— Что ж, понятно. Давай, вкалывай, хозяин. А то… сам знаешь.

Карпенко подошел к Овсееву.

— Ну, а у тебя как дела?

— Да что дела? Попалась какая-то скала, не менее того.

Долбишь и никакого сдвига.

— Плохо долбишь, значит. А ну дай сюда.

Карпенко спрыгнул в траншею и взял у Овсеева лопатку.

— Дома чем занимался? До войны, значит?

— Учился, — сказал Овсеев.

— На кого, интересно?

— Да так, — уклончиво ответил Овсеев. — Музыке учился.

— Музыке… Небось в столице жил?

— В столице, да. В Москве. А что?

— Да ничего. По проспектах гулял? Кино, театры…

— Были и театры. А как же.

— Были… А теперь вот нет. А теперь траншеи. Правда? И мозоли на руках? И трудно. И есть хочется. И грязь. И холод.

И вши кусают. А?

— Война, — вздохнул Овсеев.

— Вот то-то. Война!.. А ну еще на пару штыков. И бруствер, бруствер! Замаскировать все бурьяном, чтоб мне за десять шагов не видать.

— Да ладно…

— Что ладно? Что ладно? Ты понимаешь, что завтра будет?

— Хана будет, — просто ответил Овсеев.

— Молчок! А ну молчок мне! Будет что будет, понял? Но до вечера надо выстоять. А раз надо, то надо. Приказ!

Овсеев, трудно вздохнув, взялся за работу.

К полуночи выгнутая дуга траншеи соединила пять стрелковых ячеек, и Карпенко, в десятый раз обойдя ее, разрешил:

— Теперь можно и зашабашить! На пару часов.

Они все сошлись в будке-сторожке, прикрыли плащпалатками окна, Свист, расколов саперной лопаткой доску, разжег печку. Карпенко прилег на топчане, а остальные расположились перед огнем на полу.

— Пшеничный, а ну давай котелок, — сказал Свист.

— Для какого лешего? Варить все равно нечего, — недовольно отозвался Пшеничный.

— Давай, давай! И потряси свой сидор. Авось чего найдется.

— У меня ничего нет.

— У меня полпачки горохового концентрата есть, — сказал Васюков.

— Ну во. У меня полпачки пшена. Давай, Пшеничный, водички набери.

— Где ее тут наберешь?

— Под крышу поставь. Слышь, течет.

Пшеничный вскоре вылез из будки, прикрыв за собой дверь, а Свист тут же подхватил его вещмешок и ловко запустил в него руку.

— А ну проверим! Наверно, брешет, мурло. Так. Ремень командирский — ишь ты, форсануть захотел. Какая-то банка. Портянки сухие. Сахару кусок. О, братва, сало! Ей-богу! Повезло, горох с салом будет.

— Слушай, Свист, нехорошо так. Попросить бы надо, — сказал Карпенко.

— Ого, допросишься у него! Жмот такой…

Пришел Пшеничный, подал Свисту полный воды котелок и уселся в углу на свое место.

— Слушай, Пшеничный, а у тебя часом какого сальца кусочка не имеется? — лукаво спросил Свист.

— Нет, — коротко ответил Пшеничный.

Дрова в печке хорошо разгорелись, в будке стало теплее, печка зверски дымила, но дым никому не мешал. Все смотрели на огонь, ждали, когда закипит вода.

— Тихо, — сказал Васюков. — Вроде нигде ничего. И стрельбы не слышно.

— Завтра услышишь, — со значением сказал Овсеев.

— Завтра он даст прикурить — это точно, — сказал Свист. — Дорога. По дороге попрет.

— А может, еще где пойдет, — сказал Васюков. — переезд маленький, на что он ему.

— Переезд вшивый, а на нем, гляди, клювы сложим, — сказал с раздражением Овсеев. — Командир, ты про это не думал?

— Овсеев, — глуховатым голосом после паузы сказал с топчана Карпенко. — А ну бери винтовку и на пост.

— А почему я? Хуже всех, что ли?

— Без разговоров!