Поўны збор твораў у чатырнаццаці тамах. Том 9

— Стоп вам, точка, — сказал Карпенко. — Васюков, пойдика Овсеева подмени. Пусть каши поест.

Но не успел еще Васюков встать, как его опередил Пшеничный.

— Я пойду. А он пусть меня сменит.

— Ну, давай ты.

Пшеничный быстро собрался и вылез в дверь. В будку вошел озябший Овсеев.

— Льет? — спросил Карпенко.

— Льет и льет, — потирая руки, недовольно сказал Овсеев. — Промок весь.

— Садись, давай. Садись вот поближе к печке. Свист, а ну подвинься. Каши вот тебе оставили.

Овсеев, постепенно отходя от холода и своего недовольства, устроился подле огня и начал выскребывать из котелка. Рядом, разомлев от жары, лежал на боку Свист.

— Насмотрелся я, знаешь, и в лагере, и на воле на разных людей и скажу вам: чудной это зверь — человек. Не знает, чего ему надо. Выкомаривается, как малое дитя, пока его красный петух в зад не клюнет. А клюнет, тогда враз ум появится. Это я о себе говорю.

— Оно так, — согласился Карпенко на топчане. — Только пропади она пропадом, война эта. Мне она всю жизнь поломала. Да разве одному мне.

— Всей стране поломала, — сказал Овсеев. — Народная трагедия.

— Ничего, уж к Москве не допустим, — сказал Свист. — Я слышал от умных людей — тактика такая. Поглубже заманиваем. Как Наполеона в восемьсот двенадцатом. А что — хорошая тактика.

— Тактика-то хорошая, — раздумчиво начал Карпенко, но Овсеев его перебил:

— Никакая это не тактика. Прет все, потому что превосходство в технике. К тому же удар внезапный и вероломный.

— Пусть так. Пусть даже вероломство. Все равно Москву не отдадим. Не можем мы отдать им Москву — совесть не позволяет.

— Слышал я, — тихо сказал старшина. — Политрук говорил. Рабочий класс их должон помочь. Должон выступить, а как же. Ну, пролетариат германский…

— Жди, выступит, когда рак свистнет, — сказал Овсеев.

— А я так думаю, должон выступить, — стоял на своем Карпенко. — Ты как, Свист, считаешь?

Свист пожал плечами.

— По науке полагается. А там кто знает.

— А ты, Васюков?

— Не знаю, товарищ старшина.

— Да, выходит, в меньшинстве мое мнение. Ну ладно, посмотрим. А пока вот на самих себя полагаться будем. — Он спустил с топчана ноги. — Что ж, часок соснуть можно. Только не всем сразу.

— Соснуть — это пожалуйста! — весело отозвался Свист. — Соснуть мы всегда могём.

Карпенко, накинув шинель, вышел из сторожки, окликнул темный силуэт часового:

— Пшеничный, ну как?

— Тихо пока.

— Ну смотри! На рассвете стучи подъем.

— Сделаю…

Карпенко обошел переезд, повслушивался, вгляделся в ночь, где сидел в секрете одинокий Фишер, и вернулся в сторожку. Здесь он свернул цигарку, прикурил от угля из догоравшей печурки и растянулся на своем топчане.

Сон его почему-то не брал, хотя он не раз смеживал веки, все виднелся почему-то его уход на эту войну, момент прощания с женой Клавкой.

…В армию его провожали в первый день войны. Он и еще трое таких мобилизованных пришли к колхозному клубу, где их ждала полуторка и провожало несколько мужчин. Все были настроены бодро, мужчины жали руку Карпенко, желая скорого возвращения, скорого разгрома врага. «Ждем писем из Берлина», — говорил его деверь, а пожилой Грибовец все порывался рассказать случай из той, «николаевской», войны.

— Значит, это как окружили мы их в фольварке, как ударили в штыки, глядим, немчики: «Капут, капут!» и все руки вверх в плен, значит, сдаются. Взял я их шешнадцать человек и пригнал по дороге к штабс-капитану нашему…

— Ну ты что! — говорил деверь. — Ты тогда с винтовочкой. А Карпенко пулеметчик, ворошиловский стрелок, глядишь, не шестнадцать — шестьдесят пригонит. Давай Карпенко, не трусь!

И вот в разгар бодрых мужских напутствий в их тесный круг прорвалась его молодая жена Клавка и с ревом повисла на его шее.

— Ванечка, родненький!..

— Ты что? Ты что — постыдись людей. Чего ты ревешь? Вернусь с победой, вот увидишь. Разгромим врага на его территории.

— Ой, родненький, ой родименький мой, не вернешься же ты никогда! Никогда же я тебя не увижу больше! — повисая на его шее, причитала Клавка, и он зло оттолкнул ее от себя.

— Замолчи! Замолчи мне! И прочь отсюда!

Она, рыдая, отошла за спины людей, а он бодро повернулся к мужчинам.

— Ну, до скорой встречи, мужики!

— Однако затянулась встреча, — сказал он про себя и спустил с топчана ноги — погасла цигарка. Осторожно ступая между спящих бойцов, подошел к печке, взял уголек, прикурил. При вспыхнувшем огоньке цыгарки увидел задумчивые, широко раскрытые глаза Васюкова.

— Чего не спишь? — спросил он шепотом.

— Так, — вздохнул Васюков.

— Вздремни часок. Пока тихо.

Карпенко с цигаркой растянулся на топчане, а Васюков закрыл и снова открыл глаза. Он глядел на мерцающие огни в печке, а перед его глазами стояли другие картины: его деревенская околица и на ней новый сруб, усыпанный щепками двор и мать, согбенную под тяжестью бревна, которое она подавала концом ему на угол сруба.

— Может, хватит на сегодня, сынок? Может, отдохнул бы?

— Не, мама, — сказал он, подумав. — Последний венец уже, надо дорубить.

— Сколько ты уже порубил, дитятка мое! На такие молоденькие плечики — такая работа.

— Кто же за нас сделает, мама? Был бы отец, а так…