Поўны збор твораў у чатырнаццаці тамах. Том 9

Но Задорожному хоть бы что. Он по-прежнему сидит на бруствере, расставив коленки, и луна тускло высвечивает его круглый лоб.

— Вот платочек на память. Смотрите, — бесстыже хвалится он, взмахнув платком. — Завтра придет опять. В одно место. Хоть женись теперь. Законно! Хе-хе…

Ребята начинают молча копать, затаив что-то в себе, а я вдруг вскакиваю наверх и черенком лопаты со всего маху бью в Задорожного.

— Ух! — вскрикивает от боли Лешка, хватается руками за лопату и, стремительно вскочив, бросаются на меня. Лицо его свирепо в гневе. Он сваливает меня на бруствер, наваливается всем своим сильным телом. Я выкручиваюсь, как могу, стону от боли и бешенства, вырываюсь и хватаю Лешку за лицо. Задыхаясь в борьбе, мы несколько секунд катаемся на земле, потом Лешка хватает меня за горло и начинает бить затылком о землю.

— Стойте! Стой! Ошалели, собаки! — кричит Желтых и выскакивает из укрытия. За ним бросаются Попов и Кривенок.

— Подлюга! Дешевка! Драться!.. — хрипит Задорожный. Хлопцы подбегают к нам. Я, напрягшись, вскидываю ногами, Лешка теряет опору, и оба мы падаем с бруствера в укрытие. Испуганно отскакивает в угол Лукьянов.

Здесь я поднимаюсь на ноги и, оторвавшись от Лешки, бросаюсь к стенке укрытия. Но тотчас на меня наскакивает Лешка. Несколько ударов один в другого. Потом Лешку сзади хватает Желтых.

— Опомнись! Собачья душа! Взбесились!.. Лешка рвется из его рук и кричит мне:

— Сопляк! Сволочь! Я тебе морду в гуляш скрошу! Драться? Ах ты, салага вонючая!

— Лошка, Лошка… Не надо!.. Лошка… — успокаивает его Попов.

Едва справившись с дыханием, я отхожу на площадку к пушке и прислоняюсь к щиту.

— Ах, и вы за него! — звереет все Лешка. — И ты за него? Все за него? На меня? Ах, вот что??!..

— Иди к черту! — толкает его от себя Желтых. Лешка обессиленно отскакивает к стенке окопа и останавливается. Самый накал его лютости уже миновал.

— Заступники! Обормоты! Тоже юбка дорога? Сами за нее цепляетесь? И ты, старик? Тоже?

— Дурак! — презрительно бросает Желтых. — Дурак! Придурок ты, вот…

Стоя поодаль, он дрожащими еще руками достает кисет и начинает свертывать цигарку. Медленно берутся за лопаты остальные. Мрачно смотрит на всех Кривенок. Я тихо стою у пушки. Руки Желтых все подрагивают, лицо же спокойно.

— Ишь ты! — говорит он. — За юбку цепляетесь! При чем тут юбка, обормот? Люся мне жизнь спасла, вот. Тебе, конечно, что? Тебе плевать. Ты тогда в ординарцах ходил. А меня на расстрел схватили. И если бы не она… Никто вот не помог. Ни комбат. Ни начарт. А она не испугалась. Ни минометов. Ни того дурака-генерала бешеного. Догнала. Обратилась. Втолковала. Из-под дула, можно сказать, вытащила. А ты!.. Эх!..

Тяжело дыша, Лешка молча стоит у стенки. Возле пушки не могу отдышаться я. В душе у меня отчаяние.

Лешка неохотно берет лопату. Молча в другом конце укрытия начинаю копать я.

* * *

Между станин на площадке одну к другой сбрасываем лопаты. Укрытие готово. Желтых достает из кармана и бережно застегивает на руке часы с черным циферблатом и центральной секундной стрелкой. Потом, вглядевшись, сообщает:

— Три часа. Скоро рассвет. Та-ак. Лозняк, Лукьянов — за завтраком, — командует он.

Лукьянов послушно начинает собирать котелки. Я беру из ниши в окопе автомат. По тропинке мы молча направляемся в тыл. Ночь на исходе. Луна опустилась к горизонту. Небо на востоке посветлело. Тихо лежит ночной простор.

В этот момент я не думаю о Лешке — он перестал существовать для меня. Я думаю о Люсе. Конечно, она хозяйка своим поступкам, но это подло! Это низко и подло по отношению к каждому из нас — Желтых, Кривенку, Лукьянову, — ко всем, кто уважал ее. И ко мне тоже. Она обманула в наших чувствах святое. Мне теперь не хочется верить ни во что в мире. Я только жажду кричать обидные ей слова. Я ненавижу и его, и ее — оба они с Лешкой встают передо мной одинаково мерзкие, низкие и подлые.

— Стой! — говорит Лукьянов, и мы останавливаемся. Сзади взлетает ракета, гаснет. Слышится далекий натужный рев многих моторов.

— Гудит! — тревожно говорит Лукьянов.

— Черт с ними! — безразлично бросаю я, прислушиваясь, однако.

— Да-а-а, — неопределенно говорит Лукьянов, и мы направляемся дальше. Ритмично поскрипывают дужки котелков.

— Почему вы ему в морду не дали, когда он зацепил вас? — спрашиваю я, не оглядываясь на Лукьянова. — Стоило.

Лукьянов вздыхает.

— Вряд ли стоило. В таких случаях обычно начинается драка. Да и не он первый… Я уже привык…

— Напрасно. Так он и будет… тиранить. Если сдачи не дать. Он такой.

— Никто человека не тиранит больше, чем он сам себя.