Повелитель света

В общем, продолжись мое восхождение еще хоть немного, я бы неизбежно угодил в этот слой, столь же ужасный для меня, как и дно океана!..

Хотя и в той среде, которую я пересекал, воздух должен был быть весьма разреженным! Но как же тогда пятно?..

Я решил изучить пятно внимательнее. На необычайно темном небе оно находилось практически на одном уровне со мною, так что видел я его отчетливо. Как и следовало ожидать, оно изменило форму, но ввиду слабого зрения мне пришлось воспользоваться биноклем. Другой рукой я уже расстегивал ремень моего фотографического аппарата… Бац!

От сильного удара я растянулся во весь рост во внезапно захлюпавшей лужице, и – о горе! – мои очки упали, и бинокль выскользнул из рук! Одновременно мне показалось, что вокруг все потемнело. Где-то вверху над моей головой раздалось металлическое скольжение, резкие толчки… Ужасные жесткие клещи, утянувшие меня с Коломбье, снова сомкнулись на мне, и в ту же секунду, когда я полез в карман за запасными очками, что-то меня приподняло. Я услышал под собой металлическое скольжение, меня вновь чуть опустили, клещи разжались, и я оказался на новой невидимой опоре – где-то на высоте верхней части того ледяного цилиндра, внезапно возникшего и столь же неожиданно растаявшего.

Пятью метрами ниже уже успокаивалась круглая лужица.

В довершение всех бед отстегнулся и фотографический аппарат: я видел, как он, недосягаемый, плавает внизу, рядом с биноклем и очками. То была для меня полная катастрофа.

Но… [Здесь несколько слов вычеркнуты.]

Внезапно небо стало черным как сажа, однако кругом по-прежнему было светло. Из моей новой кабины, в которую меня переместили, предварительно, как я понял, присоединив ее сверху к первой, я открыл для себя следующее.

Вдали во все стороны расстилалось горизонтальное пространство, совершенно пустынное и спокойное. Оно описывало вокруг меня, на горизонте, огромную окружность открытой воды, и небосвод над ним представлял собой черный купол, на котором звезды сверкали ярче яркого – все до единой, причем все они были неподвижными. И в этом ультраночном небе, какое было бы видно с Луны или с какой-нибудь не имеющей атмосферы звезды, опускался большой, четкий, без лучей, диск Солнца. Снежная поверхность этого моря серебристой гладью уходила вдаль, к самому горизонту. Но чем ближе она была ко мне, тем меньше сверкала, становясь более прозрачной, идеальной, призрачной, и в итоге исчезала. Подо мной была лишь пропасть в 50 000 метров, причем ничто не становилось между ней и моими глазами, и пропасть эта была залита светом.

Я находился на поверхности некоего океана света, или скорее атмосферы, и мог видеть дно этого океана – Землю с водорослями ее лесов и отмелями ее гор. Я очутился в смертельной среде, на поверхности атмосферного моря; и это море было не чем иным, как первым слоем, знаменитым первым слоем, который заканчивался не постепенно, как то полагала наука, но внезапно, резко, словно настоящее море. Как бы это ни противоречило способностям газов расширяться, эти две атмосферы наслаивались одна на другую, как две различной плотности жидкости; и теперь меня окружал устрашающий вакуум.

В моей новой камере сохранялись те же температура и давление, что и в прежней, – даже тот же шум клапана. Я отважился ощупать невидимую клетку и обнаружил, что она кубическая и не очень большая – я спокойно доставал до потолка.

Как раз этим-то я и был занят, когда что-то проскрежетало по стенкам и крыше клетки. Раздался лязг железа, позвякивание крючков. Все это не должно было производить ни малейшего шума снаружи, в вакууме, но я в своем воздушном кубе, проводящем звуки столь же хорошо, как и свет, слышал все, что прикасалось к переборкам.

Внезапно что-то нас подхватило, меня и мою клетку и благодаря трем моим выроненным предметам, которые будто бы описали дугу и нырнули куда-то вниз, я догадался, что сам только что прочертил какую-то сложную восходящую кривую вроде той, которую выписывают контейнеры, когда при погрузке их цепляет крюк подъемного крана. Лужица внизу исчезла; вероятно, в результате убытия моей кабины она вошла в соприкосновение с вакуумом, а как известно, в вакууме не бывает жидкости.

Не в силах пошевелиться, поднятый еще выше, чем раньше, я тупо смотрел на потерянные бинокль и фотоаппарат…

Снова закружилась голова… А затем скрежет возобновился, и кабина пришла в движение. От толчков она задребезжала, я услышал грохот колес, отраженный от некоей невидимой субстанции, и бинокль с фотоаппаратом начали от меня отдаляться. Я резко повернулся в направлении движения, опасаясь, как бы в результате какой-нибудь аварии мне не пришлось на собственной шкуре испытать воздействие вакуума на человеческий организм, и желая знать, куда я направляюсь.

Пятно приближалось.

Я решил, что оно находится в четырех или пяти километрах к югу (справлялся я скорее по звездам, нежели по компасу, который немного барахлил). Насколько мне позволяли различать очки, это было что-то вроде дома, обнесенного частоколом.

Единственной характеристикой данного дома, в которой я мог быть уверен – разобрать это не составило труда, – являлось то, что он не стоял на каком-то призрачном понтоне или помосте, но, казалось, свободно парил в безвоздушном пространстве, довольно высоко – в дюжину раз выше собственной высоты – над атмосферным морем.

(Похоже, я выражаюсь несколько нескладно, но знали бы вы, в каком положении я находился!)

Мой невидимый аппарат тоже уже перемещался по воздушному морю совсем по-другому, не так, как прежде. Он следовал некоей волнообразной линии на самых различных высотах, вычерчивая извилины снизу вверх, слева направо, поднимаясь и опускаясь по склонам, делая крутые повороты, замедляясь при подъемах, ускоряясь при спусках, но неизменно приближаясь к обнесенному частоколом дому. Он будто ехал по некоей невидимой дороге, по невидимому грунту, уложенному прямо на поверхность воздуха или же плавающего острова. Складывалось впечатление, что некий таль после долгой воздушной переправы поместил меня на перрон этой небесной гавани, где меня подобрала уже какая-то тележка, которая и везла теперь по ухабистой дороге через невидимый пейзаж в направлении этой обнесенной забором постройки – видимой, но возведенной на неразличимом холме…

Наконец-то я узнаю моих похитителей и увижу ту, ради которой сюда явился!..

Вновь, еще сильнее, чем прежде, закружилась голова – вероятно, из-за того, что мой вагон трясло так, словно он мчался по «русским горкам»[58]. Я вынужден был постелить на пол шубу, чтобы хоть как-то материализовать его, этот пол, для моих глаз и больше не видеть Землю на дне бездны.

Вот так положеньице!

Я как мог старался убедить себя в том, что этот странный пол, прочный и невидимый, поддерживаемый на всей его поверхности атмосферой, искусственного происхождения – творение неких инженеров. Я хотел в это верить, чтобы заглушить тот страх, который вызывала у меня мысль об этой природной и неизвестной штуковине… этом неожиданном чердаке Земли… Я так распалился, что одна и та же мысль, наивная и нездоровая, кружила у меня в голове, словно обезумевшая бабочка в банке: какие-то ученые мужи забавы ради сделались сарванами. Но все мои старания были тщетными: я чувствовал, что нахожусь в некоем подлинном, природном мире. Уж лучше (и гораздо приятнее!) было предположить, что его населяли те же самые люди, которые его и открыли… возможно, научившиеся становиться невидимыми… возможно, столь же видимые, как и я сам… люди, которых я наконец-то увижу в их укрывшемся за частоколом замке.

Частокол. Мне по-прежнему казалось, что то был частокол. Он приближался, этот замок; я взбирался к нему по склону. Взбирался по невидимой горе, посреди безвоздушного пространства. Теперь я поднимался к этому строению уже где-то над воздухом. Мне хотелось с кем-нибудь поделиться той радостью, которая охватила меня при мысли об особе, к которой я направлялся… и которая, вероятно, содержалась именно в этом укрепленном замке… [Снова вычеркнутые слова.]

Ах! Этот замок! В нем меня ожидало самое глубокое из огорчений…