Повелитель света

Шарль попытался вспомнить, как выглядела эта таинственная субстанция в недавнем прошлом, когда казалась непроницаемой, и он видел ее, приходя работать в «верхнюю комнатку». Он решил, что не ошибется, если предположит, что она имела матовую поверхность, похожую на отшлифованный шифер, твердое и черное (или черноватое) дерево; в голове у него с все большей и большей настойчивостью крутилась мысль о грушевом или же эбеновом дереве. Но теперь, вследствие пластинчатой структуры, он был склонен полагать, что это все же был некий шифер, и потому размышлял так:

«Природный материал? Нет. Наверное, все же рукотворный».

Когда он стучал пальцем по этому «шиферу», тот издавал очень глухой, сдавленный звук. Тогда-то Шарль и подумал об этой состоящей из бесчисленных листов пластине: слюда.

Но что еще можно сделать пока?

Приближалась ночь. Трое слуг удалились, гораздо менее взволнованные, нежели того заслуживало столь сенсационное открытие, важность которого ускользала от них в той же мере, что и его необычность. Большая кровать под старомодным пологом манила белизной простыней, но Шарль не имел ни малейшего желания ложиться спать.

Он ощущал такое возбуждение, словно по венам у него вместе с кровью текло шампанское!

Он испытывал необыкновенное воодушевление, будто именно он открыл существование электричества, силу давления, возможность переговариваться на расстоянии и всемогущие свойства какой-нибудь жидкости или газа.

Но и как историк он испытывал ни с чем не сравнимый восторг. Реставратор прошлого, любящий канувшие в Лету эпохи так, как музыкант любит звуки, а скульптор – мрамор, он переживал глубочайшую радость оттого, что здесь, в этой комнате, прямо перед ним лежат эти две диковинные пластины, которые, пусть и принадлежат времени настоящему, дают возможность заглянуть в прошлое. В прошлое реальное, захватывающее. Они представляли собой нечто необычайное, способное показывать жизнь с задержкой почти в целый век. Они принадлежали Истории, не запечатленной на кинопленку, но чрезвычайно актуальной, пусть и вековой!

От этого его била дрожь. Тем более что смутно, но с возрастающей горячностью, с волнением, как он только что это понял, он уже ощущал совершенную уверенность в том, что появление Сезара Кристиани отнюдь не было случайным. То, как это объясняется с точки зрения науки, и объясняется ли вообще, тревожило его мало. И потом, разве случалось когда-либо что-либо подобное? Разве не может возникнуть нечто такое, пусть даже прилетев с неба, что нельзя будет объяснить законами мироздания? Факт неоспоримый: он действительно только что видел Сезара, пусть и его призрак, но все же вернувшийся на землю, – и в какой момент среди миллиардов других моментов времени? В тот самый час, когда память о его трагической смерти воспрепятствовала счастью его прапраправнука!

Совпадение? Какой-нибудь поэт, пожелавший рассказать эту историю в стихах, зарифмовал бы это слово с другим: «Провидение».

О! Конечно, прямо это ничего не меняло в сложившейся ситуации. Но для Шарля все это принимало глубокий, пророческий смысл. То было для него некое ободрение, знак, нечто необъяснимое, окутанное тайной, взывавшее к новым чувствам, неясным, но целительным.

Ничто так не поражает людей, как нежданное переплетение событий на перекрестках судьбы; они всегда испытывают искушение назвать стрелочника как угодно, но только не случаем; блаженны те, кто не противится такому соблазну.

В общем, можно сказать, что Рита Ортофьери относилась к числу этих счастливцев. Шарль, переполняемый мыслями, эмоциями, ликующий, вдруг осознал, что отныне не сможет ни радоваться, ни страдать, ни испытать какие-то другие яркие чувства, если не свяжет свою судьбу с судьбой Риты, пусть даже отсутствующей, далекой, постаревшей, умершей! Забыть о Рите он бы не смог никогда. Он вынужден был признаться себе: мысль о ней не покидала его ни на секунду. Ни убаюкивающе-отвлекающему путешествию, ни последующему оглушительно-странному приключению не удалось отвлечь его от этого мысленного образа. И мог ли этот образ не стать еще ярче теперь, когда Шарль, удалившийся от всех, окруженный тишиной и покоем, находился тет-а-тет с одной из прежних ночей, созерцая – что было волшебно! что было ужасно и восхитительно! – этот тусклый от лунного света фасад, за которым спал Сезар Кристиани, коему предстояло пасть от руки убийцы, Фабиуса Ортофьери!

Ведь в этих двух квадратах протекала ночь прошлого, безмятежная и неспешная, но ни более неспешная, ни более скоротечная, чем ночь настоящего. И Шарль никак не мог налюбоваться этими ушедшими в небытие картинами. Внезапно он увидел, как в глубине этого пейзажа былых времен заискрилась в еще более тусклом мраке планета Венера и на белеющем небе вырисовался силуэт зубчатой линии горизонта.