Повелитель света

Всем, что касалось прочих мер предосторожности, занималась лично мадам Кристиани. Паркет от прихожей и до студии был устлан холщовыми дорожками, а анфилада комнат, которые следовало пересечь на этом пути, внезапно лишилась всех безделушек, способных – благодаря своим малым размерам, легкости и очарованию – ввести в искушение любителей красивых вещиц. Человек плохо информированный, вероятно, задался бы вопросом: что за свадьба или же похороны здесь готовятся?

В сущности, именно такой вопрос задавали себе Шарль, Бертран и Коломба. Что готовится? Их свадьбы или же погребение их надежд? Они все еще ничего не знали. Ничего – и это накануне того дня, который должен был все прояснить.

Но им по крайней мере, чтобы развеять беспокойство, всегда было чем заняться. Они постоянно видели перед собой инструмент разоблачения, находились в атмосфере царившего вокруг возбуждения, были заняты тысячами хлопот. И Шарль думал о Рите, не имевшей даже такого развлечения или какой-либо иной возможности развеяться, ужасно одинокой и потому то и дело заходившей к Женевьеве Летурнёр, чтобы осведомиться о ходе контрдознания. Шарль взял за правило изредка позванивать Женевьеве, а та записывала, чтобы затем передать Рите, сообщения историка. Он знал, что мадемуазель Ортофьери проведет у подруги весь день 15 ноября, и заранее трепетал при мысли о звонке, который ему предстояло сделать мадам Летурнёр в начале двенадцатого утра.

Действительно, Сезар был убит ровно в полдень, 28 июля 1835 года, так как покушение Фиески произошло именно в это время. Но наблюдатели уже отметили небольшой сдвиг между временем настоящим и тем, каким его отображала тогда пластина люминита. В данный момент, учитывая изменения, внесенные с 1835 года в официальную французскую систему исчисления времени, пластина опережала солнце 1929 года примерно на один час. Как и во все прочие дни, часы Сезара показывали полдень, когда колокола церкви Сен-Сюльпис и стенные часы в квартире на улице Турнон пробили одиннадцать.

Вечером 14 ноября Шарль, почти уверенный, что ничего не забыл, сожалел лишь о том, что кузина Друэ не сможет занять в час этой двойной трагедии мягкого кресла, поставленного для нее прямо напротив пластины люминита. Благодаря разным аргументам и настойчивости он убедил-таки мать нанести визит старушке, посчитав, что, несмотря на более или менее беспричинное предубеждение, место правнучки Сезара, единственной и последней представительницы младшей ветви рода, в данных обстоятельствах – среди прочих членов семьи. К тому же, пусть он никогда и не верил в то, что кузина Друэ «так скверно обошлась с Мелани», он сказал себе, что наследница его прапрапрадеда, быть может, обладает некими ценными документами и, следовательно, отнестись к ней с почтением – значит совместить справедливость с пользой и совершить поступок столь же разумный, сколь и добродетельный. По прошествии какого-то времени мадам Кристиани ему уступила, побежденная в конечном счете духом рода и семьи, стоявшим для нее едва ли не на самой верхней ступени иерархии благородных чувств, и сказав себе ко всему прочему, что раз уж вскоре перед ней встанет необходимость приглашать кузину на свадьбу Коломбы, лучше увидеться со старушкой сейчас же. Вот почему, сопровождаемая дочерью, мадам Кристиани отправилась на улицу Риволи, где им был оказан самый любезный прием. К несчастью, малоподвижная в силу преклонного возраста кузина выразила свои сожаления относительно невозможности прибыть 15 ноября на улицу Турнон с вежливостью, присущей всем, кому довелось жить «при старом режиме». Она лишь надеялась, что ее недуг не помешает ей посетить – пусть всего лишь церковный обряд – свадьбу этого дорогого дитяти.

Пока же в ожидании этой свадьбы, которая все еще находилась под вопросом, Шарль вынужден был обойтись без кузины Друэ. Впрочем, мыслями он был далеко от нее, когда встал в три утра в день, который являлся для них всех судьбоносным.

До сих пор вахту нес Бертран Валуа.

– Ничего нового, – сказал он, увидев входящего в студию Шарля.

За окном стояла кромешная тьма. По стеклу надоедливо шуршал моросящий дождик. Но на пластине сквозь закрытые решетчатые ставни кабинета Сезара пробились первые лучи зари, в свете которых можно было различить восьмиугольный циферблат стенных часов. Они показывали начало пятого.

– Итак, – пробормотал Бертран, – в последнюю для Сезара ночь в этой комнате, где он будет убит, не происходит ничего необычного. Такие вот дела…