Повелитель света

Похоже, с этой минуты господин де Трупье – с которым я больше не встречался – превзошел сам себя в том, что касалось личностного совершенствования и крайнего индивидуализма. Он с головой ушел в работу и созерцание. Тем не менее слуги отметили, что теперь его больше привлекала мастерская, нежели крипта. Он увеличил ее до размеров огромного гаража, в котором две почтовые кареты и один тильбюри отныне соседствовали с машиной егермейстера Фюльбера и красным автомобилем графа Сириля. Оттуда то и дело доносились скрежет напильника и удары по наковальне – это господин маркиз выступал в роли слесаря и кузнеца, истощая свою боль и выковывая свою решимость… То, что он изготавливал, по правде сказать, не имело значения; он доводил себя до изнеможения исключительно ради самого изнурения, без какой-либо другой цели, – он, этот ученый, отец телемеханики!.. Тогда-то и стало очевидно, что господину де Трупье удалось-таки убить свою слишком измученную душу: по ночам из гаража вместе со звуками напильника и звонкими ударами молота доносился его громкий, довольный смех.

Слуги любили его за поразительную снисходительность.

Они опасались фатального исхода, который могло вызвать торжественное открытие статуи, намеченное на 14 июля, день национального праздника.

Из своих окон господин де Трупье, вероятно, видел, как помещают на высокий пьедестал этого каменного демагога в сюртуке с узкими фалдами и в головном уборе, который всем виделся красным, несмотря на свой белый цвет, – уж простите мне эту плоскую фразу. Улон стоял в ухарской, молодецкой позе. Глаза этого наглеца с пренебрежением глядели на замок. Он был подлинным олицетворением мужлана-победителя.

Наблюдавший за праздником господин де Трупье рассмотрел статую в бинокль и улыбнулся. Это подтверждено его камердинером Назером, человеком весьма преклонных лет, но крайне преданным маркизу; по его словам, хозяин никогда не был столь улыбчив, как 11, 12, 13 и 14 июля 1911 года.

Из этого он заключил, что господин маркиз Савиньен, образно выражаясь, проглотил сию горькую пилюлю не поморщившись и что безумие иногда даже идет на пользу. Убежденный в этом (а господин де Трупье приказал ему и прочим слугам пойти смешаться с толпой, чтобы доложить ему затем, о чем говорят в народе), Назер спустился в Бурсей примерно в час дня, тогда как сама церемония была назначена на два часа.

Его сопровождала вся челядь.

В деревне в тот день невозможно было и шагу свободно ступить: согласно данным статистики, пять тысяч человек толпилось в этой коммуне численностью в девятьсот душ.

Это отчетливо свидетельствует о том, какую важность придавали в тех краях данной анархистской демонстрации, и передает всю степень той пылкой «гражданской доблести», которая и по сей день воодушевляет потомков прежних ленников маркизата. Несмотря на зной, весь этот люд заполонил площадь вокруг статуи, покрытой более или менее чистым куском белой материи. Легкая трибуна выглядывала из толпы, словно понтон из неспокойного водоема. Четыре орифламмы свешивались с четырех столбов; окна, у которых толпились зрители, были расцвечены флагами; бумажные фонарики уже скрещивались гирляндами для вечернего бала. Подобное возбуждение царило на всей главной улице, в конце которой замок Трупье стоял молчаливым подобием Бастилии, взятие которой как раз таки и собирался отметить народ.

Из глубин своей цитадели господин де Трупье поневоле разобрал звуки «Марсельезы», открывшей празднество. Под всеобщие аплодисменты с Улона сорвали покров. Слово взял некий депутат от крайних левых. Его речь, однако, вышла отнюдь не социалистической – скорее якобинской. Сам родом из Бурсея, он отлично представлял, какими цветистыми высокопарностями можно воодушевить соотечественников.

Прозрачные и беспощадные намеки депутата-социалиста касались главным образом маркиза де Трупье. Разделявшая ликование оратора аудитория слушала его с благоговением; некоторые из местных жителей даже начали коситься на замок со зловеще-веселым видом. Они-то и увидели в окне караульного помещения некоего человека, никоим образом их не встревожившего, – с такого расстояния различить, что это за любопытствующая личность, не представлялось возможным.

Что до Назера, то у него на сей счет не было ни малейших сомнений. Пока остальные слуги выпивали в деревенском трактире, он тщательно выполнял полученные наказы и, навострив уши, держался неподалеку от подстрекателя. Но стоило старику заметить в окне караульни господина де Трупье, как он тут же понял: ничего хорошего это не сулит, и решил вернуться в замок.